Легенда о рыцаре тайги. Юнгу звали Спартак(Историко-приключенческие повести)
Шрифт:
Потом капитан еле слышно что-то спросил, и доктор принялся объяснять:
— Понимаете, у человека потеря влаги в жару оборачивается загустением крови. Это замедляет ее обращение в организме, и если потеря составит двенадцать процентов от веса всего тела, — человек обречен…
Сжав до боли зубы, Спартак исподлобья смотрел на бледно-желтые лица покойников, лежащих рядом. В своей четырнадцатилетней жизни он уже не раз испытал горечь потерь, но сейчас смерть произошла на его глазах, и это его потрясло.
Моряки умерли от жажды. Умрут ли остальные раньше, чем их подберет какой-нибудь корабль, или они достигнут земли, во многом зависит теперь от моториста Шелеста — Бога пресной воды, как прозвали его в шлюпке. Володя, постояв недолго у тел погибших товарищей, вернулся к своим обязанностям, принятым добровольно.
Похудевший, осунувшийся, как и все коперниковцы, он сидел у своего аппарата и как заведенный поливал змеевик прохладной забортной водой. Но вот он вскинул голову и укоризненно посмотрел на Спартака. Тот смутился: только на минуту расслабился, и сознание тотчас отключилось от жизни. А надо было искать, добывать топливо — юнга теперь это делал по очереди с Ганиным. Сам белобрысый в это время сидел возле Шелеста и канючил:
— Мотыль, а мотыль [130] , дай попробовать пресненькой…
С топливом было худо, добывать его становилось все труднее. Уже были изрублены сиденья, заспинная доска, пайолы [131] , планширь — все, что могло гореть, было уже сожжено, и шлюпка изнутри походила на обглоданный скелет какого-то морского животного. Берегли только мачту и весла — движители. «Движение есть жизнь!» — говорил по этому поводу доктор Игорь Васильевич. Но сегодня вода была жизнь, поэтому Спартак не колеблясь подошел к веслам с топором.
130
Мотыль — шутливое прозвище мотористов.
131
Пайолы — деревянный настил на днище шлюпки.
Аверьяныч наблюдал за действиями юнги, и два человека боролись в нем — моряк, погибающий от жажды, понимающий, что для производства пресной воды нужно топливо, и боцман, радеющий за судовое имущество, понимающий, что остаться в шлюпке без весел — хана. Он сказал:
— Все не руби, сынок, оставь хоть пару… А то непорядок, яс-с-сное море… — и уронил голову на грудь.
…Минула ночь, восьмая ночь в открытом океане. Едва рассвело, доктор еще раз осмотрел тела кочегара и штурмана. Чуда, увы, не произошло. Игорь Васильевич подполз к капитану, тронул его за плечо, и тот открыл глаза.
— Викентий Павлович, кочегар и штурман умерли. Никаких сомнений…
— Похороните… товарищей… по-морскому… — с явным усилием произнес капитан и, помолчав, добавил: — Меня тоже…
Это были его последние слова.
Доктор долго сидел возле него. Тяжело молчал и ни на кого не глядел. Его руки с набухшими синими жилами устало и бессильно лежали на коленях, кисти свешивались, и пальцы подрагивали. Аверьяныч кивнул на него и сказал вполголоса Шелесту: «Ему хуже всех».
Игорь Васильевич вздохнул и поднял голову.
— Надо похоронить Васильченко и Снегирева. Капитана завтра. Петренчук, помоги.
Матрос и доктор подняли легкое тело второго штурмана, шагнули к борту.
— Постойте! — раздался сзади них дрожащий от волнения голос. Моряки обернулись — юнга! — Нельзя этого делать, нельзя! Посмотрите!
Все посмотрели в направлении, указанном Спартаком, и невольно содрогнулись от ужаса и отвращения. Словно почуяв смерть, невесть откуда появились акулы. Их спинные плавники, похожие на кривые ножи, вспарывали воду недалеко от шлюпки.
Игорь Васильевич снова вздохнул и тихо сказал:
— Я понимаю тебя, Малявин… Но и ты пойми: нельзя их больше держать здесь. При такой жаре…
Он не договорил и сделал знак Петренчуку. Спартак отвернулся и закрыл уши руками, чтобы не слышать всплеска. Потом лег ничком на дно шлюпки и лежал там, слушая журчанье кильватерной струи, пока не почувствовал дружеского прикосновения — это был братан. Он протягивал кружку, на треть наполненную водой.
— Попей, Спарта. Сегодня мы с Ганиным рекорд поставили: почти литр! Жаль, капитан не дожил…
— Нет худа без добра, — буркнул белобрысый, — теперь порции будут больше.
— Что ты сказал, гад?! — вскинулся Спартак. — Ты всегда только о своей шкуре беспокоишься!
Он бросился на своего давнего недруга, но пошатнулся — качка ли тому виной, ослабевшие ли ноги — и упал, ударившись боком об острые ребра шпангоутов.
— Псих ненормальный! — прошипел белобрысый, отползая на всякий случай в сторону. — Чо я такого сказал? Не правда, что ли?
Боцман сердито посмотрел на него.
— Ох, и паскудник же ты, паря, яс-с-сное море!
Внезапно переменив тему, Аверьяныч ласково взъерошил выгоревшие на солнце волосы Спартака и сказал:
— А ты молодец, юнга, держишься, не хвораешь! — И чтобы не сглазить, постучал по дереву.
— Вы тоже, Иван Аверьяныч! — И юнга последовал примеру боцмана. В ту же секунду до обоих дошло, что стучат они по борту, давно лишенному всякого дерева, и оба улыбнулись — невесело и устало.
На другой день неожиданно для всех заболел самый сильный человек в экипаже шлюпки — матрос Петренчук. Он лежал, не отвечая на расспросы, никого не узнавая; его туго обтянутое желтой кожей лицо блестело от пота, из полураскрытых черных губ со свистом вырывалось дыхание. Он отказывался от пищи и даже пресную воду пил равнодушно, без обычной жадности, свойственной измученным жаждой людям.
Но была и приятная неожиданность: стало лучше радистке. Молодой крепкий организм девушки с помощью воды, получаемой хоть и в небольших дозах, но регулярно, справился с болезнью, заставил смерть отступить. Может, временно… Как только Рур обрела способность передвигаться, сразу же принялась помогать доктору, который буквально валился с ног, врачуя больных. Лучше других себя чувствовали, как это ни странно, боцман и юнга — самый старый и самый младший.
После похорон капитана, прошедших в скорбном молчании, моряки собрались завтракать. Они понимали, что есть надо, чтобы совсем не лишиться сил, но не могли уже смотреть на сухие галеты и окаменелый шоколад, усиливающий и без того сильную жажду.