Легенда о сепаратном мире. Канун революции
Шрифт:
Итак, оставим в стороне «секретную карту», найденную якобы в бумагах Императрицы. Что же касается «стратегических» советов, подаваемых А. Ф. и внушаемых «Другом», то надо иметь в виду, что до летних месяцев 1916 г., т.е. до брусиловского наступления, о котором скажем специально, советы А. Ф. почти всегда не выходили за пределы общих мест вроде замечаний: «Неужели правда, что мы опять в 200 верстах от Львова? Нужно ли нам торопиться вперед и не повернуть ли нам и раздавить немцев 103 . Что насчет Болгарии? Иметь их на своих флангах было бы более чем скверно. Фердинанд, наверное, подкуплен» (12 сент. 1915 г.). 12 ноября А. Ф. передает мнение «Григория», высказанное дочери Фредерикса: ввиду того, что Греция и Румыния не двинутся, «война не продлится долго… Он надеется не далее весны. Дай Бог, чтобы это была правда». Единственное письмо от 4 февраля 16 г. в связи с падением Эрзерума ставит вопросы, имеющие подобие характера стратегического: «Теперь совершенно частный вопрос от меня лично: все время читаешь, что германцы продолжают посылать в Болгарию войска и пушки, так что если мы наконец поведем наступление, а они зайдут сзади через Румынию, то кто прикроет тыл нашей армии? Или будет послана гвардия влево от Келлера, и для прикрытия по направлению в Одессу? Я это придумала сама, потому что враги всегда находят у нас слабые пункты. Они всегда и все подготовляют на всякий случай, а мы вообще весьма небрежны, почему и проиграли в Карпатах, где недостаточно укрепили свои позиции. Теперь, если они проложат себе путь через Румынию к нашему левому флангу, то что же останется для защиты нашей границы… Каков наш план теперь после взятия Эрзерума?» Если подойти к тексту без предвзятого мнения, едва ли можно усмотреть здесь выпытывание военных тайн и вмешательство в оперативные планы 104 .
103
Здесь А. Ф. передает лишь сомнения, которые были в некоторых военных кругах.
104
Чернов изобразил так, что А. Ф. дает директивы, называя даже соответствующие военные
И советы «Друга», облеченные по большей части в малопонятные quasi символистические формы, не выходили за пределы тех же общих мест и утешительных сентенций на тему: «худшее позади» (с момента принятия Императором верховного командования). А. Ф. сама не всегда понимала туманные «изречения нашего Друга» и подчас его как будто странные советы 105 . Но тем не менее не только сама переписывала их в свою особую тетрадь, но настойчиво просила мужа делать то же самое. Часто она пыталась давать свое толкование неудобочитаемым афоризмам «Друга». Так, Вырубова получила от Распутина телеграмму 3 сент. (1915 г.): «Помните обетование встречи, это Господь показал знамя победы, хотя бы и дети против или близкие друзья сердцу, должны сказать пойдемте по лестнице знамя, нечего смущаться духу нашему». А. Ф. просит мужа записать телеграмму, пометив 3-м сентября, на лист с «Его телеграммами», который она дала перед отъездом, и комментирует ее: «А твой дух бодр, так же бодра и я, полна предприимчивости и готова разговаривать вовсю. Все должно хорошо пойти, и так оно и будет – только нужно иметь терпение и уповать на Господа Бога… Правда, потери наши огромны, наша гвардия погибла, но все неизменно бодро настроены. Все это легче переносить, нежели здешнюю гниль».
105
«Друг» нашел, напр., что старого Фредерикса не надо брать в Ставку – «все может случиться». «Он может внезапно принять тебя за кого-нибудь другого (напр. за Вильгельма) – и выйдет скандал». «Я не знаю, почему Он это говорит» (8 ноября 1915 г.). Из воспоминаний Мосолова явствует, что престарелый министр Двора после кровоизлияния в мозг временами терял совершенно память и действительно никого не узнавал.
И, пожалуй, единственное прямое указание «стратегического» характера относится к 15 ноября: «Я должна передать тебе поручение от нашего Друга, вызванное Его ночным видением. Он просит приказать начать наступление возле Риги, говорит, что это необходимо, а то германцы там твердо засядут на всю зиму, что будет стоить много крови, и трудно будет заставить их уйти. Теперь же мы застигнем их врасплох и добьемся того, что они отступят. Он говорит, что именно теперь это самое важное, и настоятельно просит тебя, чтобы ты приказал нашим наступать». На это «ночное видение» комментаторы обратили сугубое внимание: «Кто знает, в каком кабаке было Распутину его «ночное видение». Кто знает, не был ли он и на этот раз окружен уже не раз замеченными в его окружении лицами, на которых уже сосредоточивались подозрения контрразведки?» (Чернов). Через кого пришло “ночное видение” Распутину, мы точно не знаем, но из письма Кудашева Сазонову, 27 декабря, можно установить, что советы «Друга» в значительной доле совпадали с основным планом верховного командования, т.е. Распутину в «ночном видении» никакого откровения не было и особенно внушения со стороны немцев. Ни при чем и его сметка «мужицкого ума», позволявшая «острым взором» охватывать военные события. Кудашев писал: «Невольно напрашивается вопрос: раз спасти Сербию не удалось, то зачем нам теперь вести наступление в сторону Галиции и Буковины?.. На все мои вопросы в этом смысле я получаю уклончивые ответы: сами, – говорят офицеры, – не понимаем, зачем напрасно расходуем людей и патроны». В дальнейшем Кудашев пояснял: «Я имею основание думать, что сами военные авторитеты наши ждут решений только на северном фронте, почитаемом ими “главнейшим”. С этой точки зрения не исключена возможность того, что все наступление на Галицию предпринято главным образом как больших размеров диверсия, чтобы отвлечь внимание противника от севера». Авторитет Распутина и мог быть использован некоторыми военными кругами. Из намека в письме 13 декабря можно усмотреть, что критика высшего военного командования исходила от вел. кн. Павла. Ал. с ссылкой на авторитет Рузского, который де «против плана Алексеева в южном направлении». По поводу этой критики А. Ф. и высказала свое здравое замечание, которое выше цитировалось: «У тебя и Алексеева свои планы и свои соображения».
Может быть, совет о рижском направлении надо объяснить еще проще – это был просто отзвук старых опасений, высказанных А. Ф. в одном из ранних писем 1915 г. – задолго до принятия Царем верховного командования. 20 апреля уехавшему в Ставку мужу по поводу ожидавшегося наступления немцев и начавшейся паники в Митаве А. Ф. давала такие наивные стратегические советы.: «Наш Друг считает их (т.е. немцев) страшно хитрыми, находит положение серьезным, но говорит, что Бог поможет. Мое скромное мнение таково: почему бы не послать несколько казачьих полков вдоль побережья или не продвинуть нашу кавалерию немного более к Либаве, чтобы помешать немцам все разрушить и утвердиться с их бесовскими аэропланами? Мы не должны позволять им разрушать наши города, не говоря уже об убийстве мирных жителей».
Советы Распутина слишком часто повторяли то, что он слышал от других, и в том числе от самой А. Ф. Ярким примером может служить эпизод с посещением Царем Львова и Перемышля. Узнав из письма Царя 5 апреля, что Н. Н. предлагает ему «поскорее съездить во Львов» и Перемышль («какая радость, если это в самом деле удастся», – писал Царь), А. Ф. непосредственно отнеслась несколько скептически к путешествию, и не только потому, что Царь «должен быть главным лицом в этой первой поездке» и Н. Н. «не должен… туда сопровождать», но и потому, что ее беспокоила мысль: «не рано ли еще? Ведь настроение там враждебно к России». «Я попрошу нашего Друга особенно за тебя помолиться, когда ты там будешь», – заключала А. Ф. свое письмо. На другой день о проекте поездки был осведомлен Григорий. «Когда Аня сказала ему по секрету (так как я просила Его особых молитв) о твоем плане, Он странным образом сказал то же самое, что и я, – что, в общем, он не одобряет твоей поездки, и «Господь пронесет, но безвременно (слишком рано) теперь ехать: никого не заметит, народа своего не увидит, конечно, интересно, но лучше после войны». Распутин повторял лишь общее мнение, высказанное Царю председателем Гос. Думы при встрече во Львове. Родзянко осуждал Н. Н. за «легкомысленный» шаг, находил «несвоевременной» поездку, потому что был убежден, что «недели через три Львов, вероятно, будет взят обратно немцами», и нашей армии придется очистить занятые ею позиции, между тем «земля, на которую вступил русский монарх, не может быть дешево отдана обратно; на ней будут пролиты потоки крови, а удержаться на ней мы не можем». 11 апреля А. Ф. прочитала в «Новом Времени» торжественное описание «великого исторического момента» и впала в экзальтацию: «Наш Друг в восторге и благословляет тебя». Однако пессимистические предсказания Родзянко оправдались – в сознании А. Ф. отпечаталось лишь то, что «наш Друг» знал и предупреждал, что это было преждевременно (тогда она писала, по собственным словам, это «между прочим»), но Царь «вместо того послушался Ставки».
3. Наступление Брусилова
Благой совет, который А. Ф. готова была дать другим, она не всегда была склонна применять к себе. Это вмешательство во фронтовые дела с особой определенностью сказалось в месяцы брусиловского наступления, которое оказалось, в изображении Семенникова и других, в дальнейшем своем развитии тесно связанным со «стратегическими» указаниями, шедшими от Распутина: «С конца июля 1916 г. Распутин начинал вести кампанию в пользу уменьшения интенсивности, а затем и окончательного прекращения наступления». В целях воздействия на Императора А. Ф. в июле и августе три раза ездила в Ставку 106 . Кампания эта имела «несомненно свой особый смысл». В связи с продвижением вопроса о сепаратном мире (стокгольмское свидание Протопопова) надо было не производить энергичных активных действий и тем наглядно показать противной стороне свою выжидательную позицию.
106
В переписке нет и намека на существование проекта переезда А. Ф. в Ставку, что в Чр. Сл. Ком. со слов якобы Распутина утверждал Манасевич-Мануйлов.
Насколько подобное утверждение соответствует тому, что можно установить по письмам А. Ф.? 107 То толкование, которое Семенников придает одному из первых писем из последующей серии за лето 1916 г. письму 4 июня, вызывает решительное возражение. А. Ф. писала: – «Наш Друг… просит, чтобы мы не слишком сильно продвигались на севере, потому что, по Его словам, если наши успехи на юге будут продолжаться, то они станут на севере отступать либо наступать, и тогда их потери будут очень велики, если же мы начнем там, то понесем большой урон. Он говорит это в предостережение». Комментатор письма заключает: «Распутин, в сущности, подавал свой авторитетный голос за разрушение всего плана общего наступления, так как именно в это время Северный фронт (равно как и южный) должен был начать энергичные действия». Письмо А. Ф. надо сопоставить с письмом, полученным ею от мужа на следующий день и, конечно, не являвшимся ответом с обратной почтой: «Несколько дней тому назад мы с Алексеевым решили не наступать на севере, но напрячь все усилия немного южнее. Но прошу тебя, никому об этом не говори, даже нашему Другу. Никто не должен об этом знать. Даже войска, расположенные на севере, продолжают думать, что они скоро пойдут в наступление, – и это поддерживает их дух. Демонстрации, и даже очень сильные, будут здесь продолжаться нарочно. К югу мы отправляем сильные подкрепления». Это письмо прежде всего показывает, что решение верховного командования абсолютно не связано было с запоздалым советом «Друга», и что этот последний скорее сделан в связи с дошедшими до «божьего человека» сведениями – ясно, что эти сведения пришли не от А. Ф. Гадать об источнике предвидения Распутина довольно бесполезно (вероятно, из тех же военных кругов Ставки). Последующие письма А. Ф. за два первые месяца наступления совершенно определенно свидетельствуют, что со стороны Распутина и его, допустим, «рупора» А. Ф. никаких возражений против «южного направления» не встречалось. Наступление с самого начала было воспринято А. Ф. восторженно: «Это такое счастье и такая награда за весь твой тяжелый труд и терпение, – писала она 27 мая. – Мне кажется, что как будто мы снова начинаем войну… только бы все оказались на высоте находчивости и предусмотрительности». «Действительно, приходят прекрасные вести. Идиотский Петр(оград) даже не умеет достаточно оценить их. Бог да благословит тебя и наших дорогих героев». Продолжим цитаты – они уничтожают все сомнения. По поводу взятия Черновиц 6 июня: «Хвала Господу Богу! Только бы нам не зарваться слишком вперед – прокладывают ли у нас узкоколейные дороги для подвоза продовольствия и снарядов к фронту? Я просила Татьяну немедленно протелефонировать последние известия в лазарет, радость была беспредельна. Мы провели там вечер». «Твои сибиряки и вся 6 соб. стрелковая дивизия вели себя геройски», – сообщает Царь того же числа… «Я надеюсь, что начнется новое наступление на Ковель. Если ты посмотришь на карту, то поймешь, почему для нас важно достичь этого пункта и почему германцы помогают австрийцам воспрепятствовать всеми силами продвижению вперед». «Ты не удивляйся, если теперь настанет временное затишье в военных действиях. Наши войска там не двинутся, пока не прибудут новые подкрепления и не будет сделана диверсия около Пинска. Прошу тебя, храни это про себя, ни одна душа не должна об этом знать» 108 . «Немцы подвозят к Ковелю все больше и больше войск… и теперь там происходят кровопролитнейшие бои. Все наличные войска посылаются к Брусилову… Опять начинает давать себя чувствовать этот проклятый вопрос о снарядах для тяжелой артиллерии 109 . Пришлось отправить туда все запасы Эверта и Куропаткина» (9 июня). «Наш Друг надеется на большую победу (быть может, под Ковелем)», – сообщает 14 июня А. Ф. «Во вторник я буду горячо молиться о наших возлюбленных войсках – да поможет им Бог Всемогущий, да ниспошлет им силу, отвагу и искусство для достижения успеха» (19 июня). Царь того же числа: «Наши одесские стрелки дерутся, как львы, но увы! только четвертая часть их уцелела… Через два дня наше наступление возобновится». Приблизительно такова вся переписка за эти дни. И только 25 июня в письме А. Ф. можно встретить маленькую оговорку. Друг «находит, что во избежание больших потерь 110 не следует так упорно наступать – надо быть терпеливым, не форсируя событий, так как в конечном счете победа будет на нашей стороне, – можно бешено наступать и в 2 месяца закончить войну, но тогда придется пожертвовать тысячами жизней, а при большей терпеливости будет та же победа, зато прольется значительно меньше крови».
107
Чернову, идущему по пути, проторенному Семенниковым, также кажется все поведение А. Ф. в это время «неискренним». Такие советы (прекратить наступление) мог подавать «только враг». Еще раз приходится отметить, что к тексту черновского изложения надлежит подходить с осторожностью, ибо он здесь, как и в других местах, пользуется письмами А. Ф. совершенно безответственно, хронологически тасуя их по собственному усмотрению. При такой перетасовке брусиловское наступление 16 г. характеризуется выдержками из писем, относящихся к концу 15 г. Отвергая более чем глупую басню, пущенную в печать в дни революции (будто бы самим Брусиловым в целях саморекламы – утверждает ген. Половцов), что Царица негодовала на Брусилова за то, что скрыл свое наступление и лишил ее возможности предупредить немцев, Чернов замечает: «Но нет дыма без огня. Императрица, как видно из ее переписки с Царем, действительно была недовольна, что Брусилов не ждет вещих советов Распутина: “Начали движение, не спросившись Его. Он всегда обдумывает, когда придет хороший момент для наступления». (Не совсем точная цитата из письма А. Ф. 6 янв. 15 г., к Брусилову не имеющая, конечно, отношения.) Этим, однако, Чернов не ограничился. В целом ряде писем Царица якобы настойчиво требовала: «приказать немедленно остановить южное направление». Таких требований нельзя найти ни в одном письме.
108
Почти не приходится сомневаться в том, что А. Ф. сохраняла секрет даже от «Друга». Щепетильность ее в этом отношении простиралась до таких размеров, что даже в интимных письмах к мужу она не сообщала имен, которые просили не называть (письмо 15 ноября).
109
Через несколько дней Царь пишет: «С отчаяния можно прямо на стену лезть. Наши военные операции затрудняются только тем, что армия не получает достаточного количества тяжелых снарядов».
110
Царь перед тем писал: «Наши потери с самого начала – 22 мая – потрясающи: 285 000 человек! Но зато и успех огромный».
Для того чтобы доказать свою тезу, Семенникову приходится, игнорируя то, что в совокупности дает переписка, толковать весьма произвольно отдельные места, строить субъективные предположения, делая из них логические догадки. Он опирается отчасти на воспоминания Брусилова. Это заставляет остановиться на некоторых подробностях.
Брусилов был назначен главнокомандующим юго-западного фронта на место Иванова, который пессимистически относился к предположенным наступательным операциям, считая, что единственно осуществимая для армии его фронта операция могла бы заключаться в предохранении юго-западного края от дальнейшего нашествия противника. 1 апреля в Могилеве состоялся под председательством Царя военный совет для выработки плана боевых действий, на котором присутствовали все три главнокомандующих фронтами. По словам Брусилова, нач. штаба верх. главнок. Алексеев доложил, что главный удар предполагается нанести на Западном фронте в направлении Вильно, при содействующем наступлении со стороны Северо-западного фронта, что же касается Юго-западного фронта, он должен держаться строго оборонительной позиции, перейдя в наступление лишь тогда, когда оба северных соседа твердо обеспечат свой успех. Главнокомандующий северо-западным фронтом Куропаткин заявил, однако, что на успех его фронта рассчитывать очень трудно и что прорыв фронта немцев «совершенно невероятен» в силу мощи немецкой полосы – «скорее нужно полагать, мы понесем громадные безрезультатные потери». Алексеев с этим не соглашался. К мнению Куропаткина присоединился главнокомандующий западным фронтом Эверт, не веривший в успех и полагавший, что правильнее было бы держаться оборонительного образа действий, пока армия не будет обладать тяжелой артиллерией, по крайней мере в размере противника. Брусилов высказался по-иному: Юго-западный фронт «не только может, но и должен наступать» и имеет «все шансы на успех». Оптимизм Брусилова одержал верх. «Было условлено, – вспоминает Брусилов, – что на всех фронтах мы должны быть готовы в половине мая».
В конце апреля Брусилов встретился с царской семьей в Одессе, куда Государь прибыл для осмотра сербской дивизии. Автор мемуаров подчеркнул, что А. Ф., встретив его «довольно холодно», спросила: готов ли Брусилов к переходу в наступление. «Я ответил, что еще не вполне, но рассчитываю, что мы в этом году разобьем врага. На это она ничего не ответила, а спросила, когда думаю я перейти в наступление. Я доложил, что мне это пока неизвестно, что это зависит от обстановки, которая быстро меняется, и что такие сведения настолько секретны, что я их сам не помню… Она промолчала немного, вручила мне образок Николая Чудотворца». Надо ли здесь усмотреть какой-нибудь намек? Как будто бы да, если принять во внимание, что Брусилов счел нужным внести в свои воспоминания такое добавление: «Странная вещь произошла с образком св. Николая. Эмалевое изображение лика святого немедленно же стерлось и так основательно, что осталась одна серебряная пластинка. Суеверные люди были поражены, а нашлись и такие, которые заподозрили нежелание святого участвовать в этом лицемерном благословении». Никакого «лицемерия» в данном случае не было, ибо свое письмо мужу о Брусилове после военного совета 1 апреля А. Ф. заканчивала словами: «дай же Бог», чтобы Брусилов оказался подходящим 111 .
111
«Никогда не мог я понять, за что Императрица меня так сильно не любила», – говорит мемуарист. Из переписки А. Ф. этого не следует – было лишь некоторое недоверие и сомнение. 23 авг. 15 г., en pasisant, она замечает: «Муж Али (т.е. Пистолькорс) каждый раз высказывается против Брусилова. Келлер тоже – ты собрал бы мнения и других о нем». Одобряя смену Иванова, которого все жалеют: «устал и устарел», она пишет 12 марта: «Не понимаю, почему Келлер и Брусилов друг друга ненавидят. Брусилов упорно несправедлив к Келлеру, а тот в свою очередь ругает его (в частных разговорах)…» После военного совета 1 апреля, созвание которого А. Ф. очень одобрила, она запрашивала мужа: «Каков Брусилов? Высказал ли он свое мнение, и нашел ли ты его правильным… Сомневаюсь, способен ли он занимать такое ответственное место».
«Как я и наметил раньше, к 10 мая наша подготовка к атаке была в общих чертах закончена, – продолжает Брусилов. – 11 мая я получил телеграмму начальника штаба верховного главнокомандующего, в которой он мне сообщал, что итальянские войска потерпели настолько сильное поражение, что итальянское командование не надеется удержать противника на своем фронте и настоятельно просит нашего перехода в наступление, чтобы оттянуть часть сил с итальянского фронта к нашему; поэтому, по приказанию Государя, он меня спрашивает, могу ли я перейти в наступление и когда. Я ему немедленно ответил, что армии вверенного мне фронта готовы и что, как я раньше говорил, они могут перейти в наступление неделю спустя после извещения. На этом основании доношу, что мною отдан приказ 19 мая перейти в наступление всеми армиями, но при одном условии, на котором особенно настаиваю: чтобы и Западный фронт одновременно также двинулся вперед, дабы сковать войска, против него расположенные. Вслед за тем Алексеев пригласил меня для разговора по прямому проводу. Он мне передал, что просит меня начать атаку не 19 мая, а 22-го, т.к. Эверт может начать свое наступление лишь 1 июня. Я на это ответил, что нахожу, что и такое промедление несколько велико, но с ним мириться можно при условии, что дальнейших откладываний не будет… 112 . Я тотчас же разослал телеграммами приказания командующим армиями, что начало атаки должно быть 22 мая на рассвете… 21 мая вечером Алексеев опять пригласил меня к прямому проводу. Он мне передал, что несколько сомневается в успехе моих активных действий вследствие необычайного способа, которым я их предпринимаю, т.е. атаки противника одновременно во многих местах, вместо одного удара всеми собранными силами и всей артиллерией, которая у меня распределена по армиям. Алексеев высказал мнение, не лучше ли будет отложить мою атаку на несколько дней для того, чтобы устроить лишь один ударный участок, как это уже выработано практикой настоящей войны. Подобного изменения плана действий желает сам Царь, и от его имени он и предлагает мне это видоизменение. На это я ему возразил, что изменить мой план атаки я наотрез отказываюсь и в таком случае прошу сменить… Алексеев мне ответил, что Верховный уже лег спать и будить его ему неудобно, и он просил меня подумать. Я настолько разозлился, что резко ответил, что «сон Верховного меня не касается, и больше думать мне не о чем. Прошу сейчас ответа». На что ген. Алексеев сказал: «Ну, Бог с вами, делайте, как знаете, а я о нашем разговоре доложу Государю Императору завтра». Конечно, Царь был тут ни при чем, а это было системой Ставки с Алексеевым во главе – делать шаг вперед, а потом сейчас же шаг назад».
112
Официальный доклад Алексеева Верховному Главнокомандующему 13 мая несколько по-иному освещает вопрос. Алексеев только вынужденно шел на «выполнение немедленной атаки, согласно настояний итальянской главной квартиры», так как считал, что «при неустранимой нашей бедности в снарядах тяжелой артиллерии наступление, производимое только во имя отвлечения внимания и сил австрийцев от итальянской армии, не обещает успеха» – «такое действие поведет только к расстройству нашего плана во всем его объеме». Алексеев заключал доклад указанием, что Юго-западный фронт «должен выполнить атаку своими силами» и что «подготовка к атаке должна быть закончена 19 мая, для начала же действий надлежит ожидать указаний от штаба верховного главнокомандующего».