Легенда о Травкине
Шрифт:
Родин сам повез бригаду на 4-ю, чтоб ускорить ход канцелярской улиты, а Травкин спросил Воронцова:
— Так что же такое рабочий класс, Валентин?
— Я ж говорю: загадка...
53
Дней через пять вошел Травкин в дом — и замер. На ковре коленопреклоненно горбился Родин, что-то бормоча. Увидел Травкина — и распластался, лбом коснулся ковра, протянутого от окна к двери. Вадим Алексеевич расхохотался, покровительственно потрепал Родина по спине.
— Подъем, Володя!.. Никак, в мусульманство перекинулся? Полуденный намаз? Какой суре Корана посвящаешь его?
Родин выпрямился. Смотрел не на Травкина — на приоткрытую дверь.
— Я, я в ножки вам
Да, снят Зыкин — это прочитал Травкин. Формулировка обычная: в связи с переходом на другую работу.
— Такую гадину раздавили... — Родин будто сон вспоминал. — Такую мразь... Такой гидре снесли сразу все головы... Страшный человек. Зловонное дыхание его отравляло всю округу. За что бы ни брался он — все получалось наизнанку, вывороченно. Дай ему провести День ребенка — и дети к концу мероприятия со вздутыми животами лежали бы, бездыханные — от перекормления, от объятий, ломающих кости... Клумба у него во дворе НИИ разбита, цветочки глаз радуют, а поближе подойдешь — трупным запахом шибает!.. Гадина!.. Дисциплину начнет укреплять — и так укрепит, что самые дисциплинированные в алкоголиков превращаются, самые буйные — в тихих идиотов. За моральную чистоту так боролся, что от каждого борца разило выгребными ямами... Спасибо вам, Вадим Алексеевич, до гроба помнить буду!
Он поднялся. Потер колени. Встал перед базановским полотном. Долго смотрел на дервишей, вечных скитальцев.
— За глоток воды спасибо... Да беда вот: всего один глоток-то. Неистребим Степан Никанорович, дух его витает над 35-й площадкой, того и гляди опустится на «Долину»... Вадим Алексеевич, отпустите вы меня Христа ради. Что-то во мне надломилось, не хочу я быть на торжествах по случаю победного окончания работ. Без меня сдадите «Долину». Теперь всю страну поставят на ноги, я — спихнут. Я свое сделал...
За окном расстилался столь любимый им военно-индустриальный пейзаж. Но не к окну пошел он, а в комнату с сейфами и шкафами. Принес оттуда железный ящик.
— Вот вам подарочек: записи всех совещаний в этом домике, неопровержимые вещдоки, как сказал бы наш друг Валентин. Переговоры, которые за спиной заказчиков вели Зыкин и Лыков с главными конструкторами. Прокрутите на магнитофоне, прослушайте — и поймете. На постороннее ухо ничего криминального, но сопоставьте даты с графиками испытаний. Как только надвигалась угроза провала, подрядчики и субподрядчики ставили вопрос о необходимости дополнительных исследований и разработок. Не получалось — доносы на ваших предшественников. Или на ракету Елизарова. — Родин поставил ящик на стол, вставил ключ, открыл, показал Травкину бобины. — И не удивляйтесь, вы давно знали, потому сами и демонтировали этот канал... Ну, берите, пользуйтесь!..
— Не надо, — отказался Травкин. — Сожгите все это.
— Еще бы!.. Вы теперь такой крупный хищник, что и без этой приправы слопаете любого!.. Слопать-то слопаете, а не переварите. Помяните мое слово: как только «Долина» будет сдана — тут же воссияет звезда Степана Никаноровича. Потому что он не подлежит никакому снятию. Он — это и есть та другая работа, на которую его якобы переводят. Он-то и есть та среда обитания, к которой мы привычны, на которой мы и взращены... Скучно жить, Вадим Алексеевич. Ухожу. Буду внедряться в среду высокой науки, в аспирантуру поступаю, я здесь накропал кое-какой матерьяльчик по Соборному Уложению 1649 года. Заявленьице насчет увольнения — в правом ящике стола, будьте добры подписать его. Через недельку-другую — увольняйте Воронцова. Без нас явите светлый лик свой благодарному вам миру. Спаситель отечества, безгрешный и неподкупный...
Ни сожаления не было в Травкине, ни чувства утраты.
— Без вас я еще хлебну горя, -— сказал он, подписывая. — Но, в общем, вы правы...
54
Теперь настала очередь Воронцова.
На 35-ю прибыл начальник политотдела, не один, со Стренцовым. Михаил Михайлович вздыхал по-восточному, как человек, принесший дурную весть.
— Воронцов... — произнес он, и Травкин обозлился:
— Ну, что?.. Что?.. Когда же это кончится?.. Ему рассказали о том, как старший инженер 5-го отдела создал полигонную «вертушку», первыми абонентами которой стали те жившие бок о бок с настройщиками офицеры, что некогда по дружескому согласию извещали Воронцова о ЧП в гостиницах; как постепенно, не сознавая этого, офицеры становились информаторами разветвленной сети; как информация позволяла Воронцову обманывать 4-ю площадку и перебрасывать настройщиков с одной станции на другую, чтоб только нужные отделу (и «Долине»!) РЛС настраивались; как повязанные не клятвами Воронцову, а самим фактом принадлежности к телефону, от коммутатора не зависящему, офицеры превратились в механических исполнителей до сих пор еще не расшифрованных команд Воронцова; как в памятные Травкину дни июля через полигонную «вертушку» размножались вымыслы, порочащие руководство; как, не довольствуясь организацией, где ни один офицер не знал другого, но все знали Воронцова, тот же Воронцов склонял к чему-то малопонятному инженера Каргина Леонида, требуя от него каких-то сведений о некоей Мэри Джонсон, что и вынудило Каргина симулировать сумасшествие...
— Не туда смотрите, — со злостью ответил Травкин. — И не то слушаете... Сколько, по-вашему, надо времени, чтоб пятерых офицеров учебной батареи прикомандировать к «Долине»? Обе станции рядышком, офицерам с площадки на площадку переезжать не надо. Так сколько же? Скажу, четвертый день Артемьев ведет переписку со штабом. А у Воронцова на эту операцию ушло бы пятнадцать минут... Где он?
— Уже в Москве, — сказал начальник политотдела, а Стренцов уточнил:
— На другом полигоне... Но если он тебе нужен, то...
— Не нужен.
55
Он обедал, когда позвонили от Артемьева: на КПП — двадцать человек во главе с Лыковым, пропуска на площадку нет, проездом на 75-ю, Лыков просит Травкина подъехать к КПП.
Хлестал дождь, короткий и бурный, нередкий в сентябре. Травкин не спешил. Просмотрел почту, дважды по телефону связывался с Москвой, изучил газеты. Подумал, что, будь Воронцов здесь, все двадцать во главе с Лыковым прошли бы сквозь очистительный огонь его милицейской фени.
Только через два часа Вадим Алексеевич соизволил подъехать к КПП. У шлагбаума — ни навеса, ни скамеечки, автоматчик покуривал в будке, на полсотни метров отогнав странных командированных: документы их годились для 75-й площадки, что в двенадцати километрах. Все так вымокли, что прятаться от дождя становилось бессмысленно. Плащи сняли еще раньше, ими прикрывали ящики, оберегая от сырости.
Вадим Алексеевич из машины не вылезал, открыл дверцу, кивком дал понять Лыкову, что тот может приблизиться к нему на указанное им расстояние, и остановил главного конструктора ЭВМ в двух метрах от себя, чтоб тот дыханием своим не осквернял Владыку Полигона. И Лыков столбом вкопался в землю — руки по швам, пятки вместе, носки врозь. Смотреть в глаза повелителю не осмеливался. Сказал, что двадцать прибывших с ним инженеров и еще десять монтажников, которые на 4-й, за месяц, нет, за три недели введут в строй настоящую машину; пропуска на 35-ю ни у кого нет, только на 75-ю, но он надеется, что Травкин даст соответствующее разрешение; они не посягают на какие-либо дополнительные вознаграждения, они согласны даже жить на 75-й и приезжать сюда, то есть на станцию, минуя саму площадку, не будут и питаться здесь; перемонтированные блоки дубликата уже на аэродроме.