Легенда Татр
Шрифт:
А Марина слушала, мутилось у нее в голове; мысли волновались, как вода в озере, когда налетит на него горный вихрь. Болело сердце, горели губы, горела кровь…
Все встали и на том восковом кресте, по которому обычно цедилось сквозь полотно молоко, присягали, а Собек, брат ее, поклялся, что своим топором убьет изверга, сына воеводы Сенявского.
Неистовый Мардула пришел в такое бешенство, что, вскочив со скамьи, босыми ногами прыгнул в середину костра, так что огонь поднялся до самого потолка.
И все кричали, перебивая друг друга, – только старый Крот смотрел в огонь и молчал.
Марина вдыхала долетавший сюда ветер долины, ловила губами туман, доносимый ветром; наконец всю ее окутал туман,
Вдруг внизу, в тумане, раздалась какая-то незнакомая, не то липтовская, не то оравская песня, которую пели два голоса:
Скоро ты, Яносик, белыми руками
Сундуки купецкие станешь отпирать!
Золото купецкое, деньги королевские
Белыми руками станешь ты считать!..
Песню пели два голоса: молодой и старый. Вольно и гордо звучала она в тумане:
Эх, Яносик польский, ничего не бойся:
Ни тюрьмы оравской, ни петли тугой,
Ни мадьярских ружей, ни панов богатых,–
Эх, Яносик польский, ветер удалой!
Пониже, в тумане, по склону горы шли обнявшись, должно быть подвыпившие, старый Саблик и Яносик Нендза Литмановский. На плечах у них были ружья. Видно, они возвращались откуда-нибудь из Тихой или Черноеловой долины, с охоты, а может, из далекого похода в Венгрию. Сквозь туман Марина увидала за ними еще трех мужиков с мешками за спиной, также вооруженных ружьями. Значит, Яносик Нендза возвращался из Венгрии с разбоя.
Оба они с Сабликом пошатывались, но держались на ногах твердо. Не заметив в тумане Марины, они прошли дальше по склону и скрылись из виду. Должно быть, направлялись на Кондратову поляну, к белодунаецким пастухам, к баце-солтысу Павликовскому.
Литмановский, отец которого владел многими пастбищами, землями и стадами, был разбойником над разбойниками, разбойничьим гетманом; выросший в богатстве, он никогда не знал грубой работы и гордился своими белыми руками, о которых даже сложили песню, – это был грабитель до того отчаянный, что с товарищами своими Томеком Гадеей, Войтеком Матеей, Войтеком Моцарным если еще до сих пор не обкрадывал, то во всяком случае собирался выпотрошить сундуки городских купцов и королевские кладовые. Марина его знала, так как он время от времени заходил к ним на пастбище. Собек принимал его с радостью, и оба они весьма уважали друг друга, потому что оба были богаты, сильны и смелы. А Франек Мардула – тот просто не знал, куда его посадить. Он бы и сам охотно пристал навсегда к его шайке, но Яносик боялся, что Мардулу слишком уж тянет к девкам, а на такого никогда нельзя положиться. Не один такой добрый молодец и сам погибал от этого и товарищей подводил.
Яносик Нендза Литмановский ходил в высокой шапке красного цвета с золотыми галунами и кистью из золотых шнурков, в рубахе, вышитой красным шелком, с золотой запонкой у ворота; на поясе также было пять золотых застежек, штаны на нем всегда были новые, белые, расшитые на бедрах красивым узором из красных и синих шнуров. А спереди было такое шитье, что глазам больно. На нем болталось множество разных цепочек, пряжек и пуговиц, так что на ходу он весь звенел.
– Вот как возьмут его черти, – говорил старый Кшись, – так сатана подумает, что везут в пекло воз медной посуды, столько звону будет.
Яносик и Саблик прошли пониже того места, где стояла Марина, по тропке над пропастью, а Марина так и впилась глазами в этого «гетмана», словно в нем соединились для нее весь народ и родные горы. Они скоро скрылись в тумане, и до нее доносилась только песня гуралей:
Распускается бук потихонечку
В темной долине,
На голой вершине!
Распускается бук потихонечку.
Как распустится над нами,
Скроет нас тогда ветвями.
Прокатись ты, песня,
По темной долине…
Прокатись ты, песня –
Веселая!..
Так пели на горном склоне, пошатываясь среди тумана, старый Саблик и белорукий Яносик, «гетман» разбойничий.
Костка проснулся в шалаше на сосновых ветках; был уже день. Солтыс Лентовский, спавший рядом, давно ушел. Тело у Костки болело отчасти потому, что он не привычен был к горным дорогам, отчасти из-за жесткого ложа. Он потянулся, лег на спину, заложил руки под голову и стал размышлять.
Когда он с болью и мучительным стыдом в сердце мчался ночью по мысленицкой дороге и над головой его пылало зарево, – его гнали вперед только злоба и жажда мести. Мужики взбунтовались против шляхты, то есть против врага его, Сенявского, против Гербурта, против Сульницкого, против каштеляна Костки, погубившего его своим письмом, – и вот он бежал к мужикам, чтобы их руками отомстить за себя, отплатить за нанесенную ему рану. Пока он мчался, его душили гнев, ненависть и зависть. Но с тех пор все в нем переменилось.
Он оказался впервые лицом к лицу со страшным, бесчеловечным гнетом горожан и крестьян, со страшным, бесчеловечным грабительством и преступлениями. Разбои, грабежи и насилия; убийства, сдирание кожи с живых людей, сажание на кол; пытки, недостойные не только дворянина, но последнего животного, пытки, которым подвергали мужиков какие-нибудь Стадницкие, из которых один в гневе на пани Опалинскую приказал отпиливать руки ее крепостным, а другой «для развлечения» сжигал целые деревни; господство разнузданной, зверски жестокой шляхты, позорящей себя и ведущей страну к упадку. Верхом творимых ею безобразий была казнь ни в чем не повинных четырех краковских городских советников за то, что оружейный мастер, которого ударил по лицу пан Тенчинский, искал у них защиты и после убийства толпой горожан этого магната сумел скрыться. Идеалом шляхты был князь Иеремия Вишневецкий, изумительно храбрый воин, но кровавый тиран и мучитель народа, известный во Львове тем, что тратил общественные деньги на собственные нужды. Все это терзало сердце Костки с тех пор, как он увидел это своими глазами и до всего как бы прикоснулся своими руками. Он чувствовал, что собственная его обида бледнеет перед этой бездной народного горя, что она растворяется в нем бесследно, как капля в море. Он бежал в Мысленицы мстить за себя, но, прежде чем достиг Нового Тарга, уже почувствовал себя мстителем за народ.
В ушах звучала поговорка шляхты: «Мужика убить – все равно, что собаку убить» – и в высшей степени оскорбительные слова дяди, короля Яна Казимира, о шляхте, полные горечи, отвращения и презрения.
Он начал понимать несчастного дядю и, чувствуя в себе королевскую кровь, сам в душе восставал против шляхты и знал теперь только одно: в этом государстве король, горожане и мужики должны заключить союз против шляхты.
Он связался с Хмельницким. Понимая его нравственное убожество, он, однако, признавал его силу и гений полководца, а прежде всего – значение его имени для крестьян. Хмельницкий был героем, вставшим на защиту угнетенного народа. Имя Хмельницкого было для несчастного крепостного люда символом избавления и свободы, а чем он был на самом деле – они не знали.
В голове Костки роились планы. Получив от Хмельницкого грамоты, призывавшие мужиков к восстанию, он решил призвать из Венгрии Ракоци, при его помощи занять Краков, а потом идти дальше, до самой Варшавы, и стать «мужицким» королем, королем обездоленных горожан и крестьян.
Случаю угодно было, чтобы, бежав от Гербуртов в горы, он остановился на отдых недалеко от Мыслениц, в Птиме, где познакомился с ректором Мартином Радоцким, анабаптистом, который уже сорок лет был учителем в птимской школе.