Легенда
Шрифт:
дился — ну, и лататы к пенатам. За одно я тебя хва-
лю: что без путевки поехал. Если б завербовался по
путевке, тогда все, не удрал бы. Будь здоров. Жду
тебя.
…Но если ты мне всерьез писал, то я умываю руки.
На таких наивных дурачках, как ты, и держится мир.
Поживи,
как с белых яблонь дым. Нет, я что? Я просто посмеюсь
над тобой, совсем не вздумаю убеждать. Очень мне это
надо.
Тебя, старик, сама жизнь убедит.
P.S. Да! Мамахен передает привет и просит: бу-
дешь ехать — привези кедровую шишку (на камин,
покрупнее).
ПОЧЕМ ФУНТ ЛИХА?
Руки мои, руки!
Они болят у меня днем, а еще сильнее ночью. Все
началось с пузырей, которые я набил черенком лопа-
ты. Каждый день я разбиваю ладони все сильнее. На
смене, пока бегаю по эстакаде, карабкаюсь на маши-
ны, долблю бетон, как-то забывается боль, не чувст-
вуется. Но дома не нахожу себе места. Эта тупая, ни
на секунду не прекращающаяся боль, она отдается в
предплечье, ноют все мускулы. Трещины на ладонях
пекут огнем, так что хочется шипеть. Я открыл, что
холодный воздух успокаивает. Поэтому хожу по ком-
нате и машу руками; а если уж слишком доймет,
дую. Хожу и дую, хожу и дую…
Петька посмотрел и велел идти к врачу за бюлле-
тенем. Был миг, когда я пошел. Спустился с крыльца,
постоял… и вернулся. Какой позор! Поработать без го-
ду неделю — и уйти на бюллетень! Нет, пусть я лопну,
но к врачу не пойду. Я слюнтяй, маменькин сынок.
Так мне и надо! Нет, посмотрим, кто кого пере-
87
силит: боль меня или я ее. Не пойду ни за что, буду
дуть.
За этим занятием меня застала наша молодая
уборщица, тихая и скромная Октябрина. Посмотрела,
покачала головой:
— Ох, ребята, ребята! Все вы узнаете! Узнаете, по-
чем фунт лиха на чужой стороне.
Меня это разобидело. Я грубо ответил, что лучше
бы она поискала в кладовке какой-нибудь картуз мне,
а то от брызг раствора волосы мои уже сбетонирова-
лись.
Октябрина молча ушла и принесла фуражку му-
жа — еще хорошую, мало ношенную. Тогда мне стало
совестно, и я пообещал принести полную эту фуражку
конфет для ее малышей.
Каждый день начинается одна и та же волынка.
Приходим с работы — надо бежать в магазин за про-
дуктами, за хлебом. Потом чистка картошки; зани-
маем очередь на плиту; стирка рубашек и носков.
Октябрина стирать отказывается: у нее своих забот
полон рот. Других же женщин в доме нет.
Резиновые сапоги, комбинезон — все это мокрое
от раствора и пота, грязное и вонючее. Нужно отнести
в сушилку (там топится печь и от десятков комбинезо-
нов стоит такой дух, что хоть святых выноси).
Стирать комбинезон уже нет сил, да и бесполезно.
Тут хоть бы самому как-то отскрестись в умывальни-
ке, выкрошить бетон из ушей.
Когда, наконец, приобретешь человеческий вид и
брюхо сыто, ни на что уже больше не способен. Петь-
ка и Кубышкин — я им удивляюсь! — напялили но-
вые костюмы и марш-марш до двух утра на гулянку.
Захар Захарыч идет в гости к своему дружку, такому
же старому шоферу, или сам приглашает его. Пойти-
то есть куда: рядом клуб, кино, библиотека, танцы.
88
Даже у нас в доме есть красный уголок, и там день и
ночь ребята постукивают в бильярд. А я валюсь на
постель и дую на руки, вскакиваю и дую…
ДНЕМ И НОЧЬЮ
Днем и ночью мимо стройки идут поезда. Одни —
на восток, другие — на запад… Иногда в общежитие
доносятся их гудки.
Был вечер; закатное солнце светило в окна. Захар
Захарыч пришел усталый и завалился спать. Он мерно
и глубоко дышал на своей постели, а я сидел за сто-
лом, обхватив голову руками, и думал.
Юна, Юна, как ты далеко и как ты окончательно
стала чужая!
Однажды как-то Юна заболела. Мы готовились к
контрольной, а она не знала правил. Мы с Сашкой и
Витькой пошли к ней. Ее папа — директор крупного
завода, и они живут в большом новом доме.
Мы долго звонили у огромной дубовой двери квар-
тиры, прежде чем она приоткрылась. Женщина в пе-
реднике глянула на нас подозрительно и недруже-
любно. Осмотрев нас с головы до ног и закрывая со-
бой вход, она принялась допрашивать, кто мы, откуда,
к кому, зачем и опять, кто мы. Дверь захлопнулась, и
мы остались на площадке недоумевая.
Прошло пять минут.
За дверью раздался шорох. На этот раз проход за-
городила собой круглая разодетая женщина, судя по
всему — мать Юны. Опять начался допрос: кто мы,
откуда, зачем пришли, как наши фамилии? Подо-