Легенда
Шрифт:
низало память: мысль, радостная оттого, что вспом-
нил наконец, и мерзкая, неприятная оттого, что вспом-
нил именно то, что я старался забыть.
Шишка! Кедровая шишка, покрупнее, на камин…
Да… Шишка…
Я сел на кровать.
И тут я увидел, что Захар Захарыч не спит. Он по-
92
тянулся, спустил босые жилистые ноги на пол, слад-
ко зевнул. Я захлопнул крышку чемодана.
—
старик.— Это хорошо… Ты не помнишь, у нас селед-
ка осталась? Что-то соленого захотелось.
Видел он или нет? Впрочем, какое мне дело, мне
все равно.
А Захарычу хотелось поболтать.
— Ну, как работка на стройке? — спросил он, под-
саживаясь к столу и добывая селедку.— Привык уже,
нет? Домой не тянет?
— М-м… («Видел! Потому и спрашивает!»)
— Это всегда. Тянет. Вот поверишь, Толя, я, когда
сюда впервые попал, бежать хотел. Тогда еще ни черта
не было: болото, слякоть, грязища, лихорадка — ах,
будь ты неладна! Поглядел я, поскреб в затылке — да
за чемодан. Потом — нет, думаю, погожу немного,
разберусь. Так по сей день и разбираюсь. Вот так…
— Гм…
— А я… — Он выбрал самую брюхатую рыбину,
ловко разодрал ее.— А я гляжу на тебя: тяжело тебе.
— Нет, почему? («Нет, кажется, не видел, по то-
ну чувствуется, что не догадался».)
— Тяжело! А ты не горюй,— добродушно и ласко-
во сказал он.— Не горюй. Все будет как надо. Вот…
м-м… ишь, сколько икры нагуляла… Вот ты правиль-
но делаешь, очень правильно: в самую жизнь, в самую
бучу, смело. И дальше будь смелым! Трусят все, но вы-
казывать трусость — вот что человека недостойно! По-
верь, сколько я трусов перевидел, сколько хоть бы и в
этой самой комнате бегунов перебывало! Поверишь,
бывало, приедет, недельку пофинтит, мозолишко на-
бил — хлоп!— и до дому! Ты можешь мне не поверить,
просто дивно! А все это, по-моему, трусость, все это
страх.
93
— Захар Захарыч, вы на многих стройках быва-
ли? — попытался я перевести разговор.
— Быва-ал… Всего насмотрелся… О чем мы говори-
ли? Да, о текучести. Вот сколько я ни присматривал-
ся — самая большая текучесть кадров на стройках. Это,
видишь ли, пробный камень в нашей жизни. Стройка—
это сейчас фронт. И всякая дрянь тут не задерживает-
ся… Да ты не болен ли? Садись, рыбы покушай. Слав-
ная еда, демократическая, во-он, вишь, какая добрая!
Садись!
Жар поднялся у меня в теле. Мысли мои били в на-
бат. Значит, он видел, как я собирался? Или этот раз-
говор случайный? Я пристально
а старик спокойно обдирал рыбу, раскладывал косточ-
ки по газете и болтал уже о другом:
— Шишек в жизни валится много. И ты будь готов.
Ох, сколько еще шишек набьешь, пока приладишься!
Здоровых — во! — с кулак! Но от них башка крепче…
Что ты ничего не ешь? Скучный какой-то. Пошел бы
погулял лучше, чем в чемодане копаться.
«Видел! — ужаснулся я.— Все видел! Он играет!»
— А впрочем, я сам пойду. Разоспался, нехорошо.
«Не видел,— отлегло у меня от сердца.— Иначе он
бы меня не оставил».
Захарыч действительно ушел, а я выгрузил из че-
моданчика носки, мыло, засунул чемодан под кровать,
и все во мне дрожало, колотилось. Я не мог оставаться
один, я не мог уже ни о чем думать: это было мучи-
тельно.
Я запер дверь и постучался к Леньке. К счастью, он
был дома.
Изредка я бываю у него. У Леонида есть старень-
кий патефон и стопа пластинок.
Он всегда радостно встречает меня, торжественно
усаживает на табурет, осторожно, словно священнодей-
94
ствуя, заводит патефон, несколько раз проверит иголку
и только тогда запустит. Положит руки на стол — боль-
шие, корявые, мозолистые,— склонит на них голову и
задумчиво, грустно слушает:
С неба звездочка упала
на сарайчик тесовой.
Отдай, милый, мне колечко
и платочек носовой…
Это его страсть. И я слушаю впервые так много и
такие дивные русские песни. Я был равнодушен к ним
в Москве. А вот тут, в Сибири, в этом мужском обще-
житии с бурыми ковриками и фотокарточками по сте-
нам, со скрипучим полом и низкими потолками, в ис-
полнении этого допотопного, шипящего патефона они
меня трогают и волнуют до слез чем-то таким человеч-
ным, до сих пор мне неизвестным, щемящим и огром-
ным. Я слушал, и мне уже казалось: ничего, все будет
как надо. Да, я подожду, я посмотрю, что будет… Ре-
шено.
Не знаю, как устроены Ленькины эстетические вку-
сы, но у него рядом с русскими песнями мирно ужива-
ются арии из оперетт. Из этих вот:
Без женщин жить нельзя на свете, нет!
Скоро ты будешь, ангел мой,
Моею маленькой женой.
Их Ленька тоже слушает грустно, задумчиво, под-
перев щеку кулаком, ласково и бережно протирает спе-
циальной тряпочкой и прячет в конверты.
«БЕЗ ЖЕНЩИН ЖИТЬ НЕЛЬЗЯ НА СВЕТЕ»
Поэтому мы отправились в женское общежитие.