Легендарные разведчики
Шрифт:
Коротков сумел разыскать правительственного советника Имперского министерства экономики Арвида Харнака, действовавшего под этим псевдонимом, и его жену, тоже нашего агента Милдред, имевшую псевдоним «Японка». Короткова поразил своим мужеством старший сотрудник разведывательного отдела люфтваффе Харро Шульце-Бойзен, псевдоним «Старшина». Оказалось, что в подпольной группе Харнака и Бойзена более шестидесяти человек, в основном антифашисты. Этот берлинский костяк «Красной капеллы» будет уничтожен через год после начала войны. Но прежде они успеют передать столько ценнейших сведений…
Коротков оставался единственным нерасстрелянным и нерепрессированным, кто знал Брайтенбаха — Лемана в лицо. И, соблюдая максимум
Вильям (Вилли) Леман был кадровым сотрудником гестапо, гауптштурмбаннфюрером СС. Никто его не вербовал. Он был, по терминологии спецслужб, инициативником, то есть предложил свои услуги советской разведке добровольно еще в 1929 году. Одно время в обязанности Лемана входило наблюдение за иностранными дипломатами, в том числе сотрудниками нашего постпредства, торгового представительства, других учреждений. Именно благодаря Леману удалось избежать арестов и вывезти из Германии нескольких советских разведчиков, попавших в поле зрения гестапо.
Коротков был приятно удивлен. Запросы Брайтенбаха отличались скромной разумностью. Скорее он работал на идейной основе. Лишь однажды, еще в 1930-х, когда Вилли сильно заболел, ему передали по приказу руководителя ИНО Артура Артузова солидную сумму денег на лечение. А потом, чтобы не вызывать подозрений, деньги эти остроумно легализовали: подстроили Леману выигрыш в тотализаторе на берлинском ипподроме… Брайтенбах, передавший, между прочим, в Москву информацию о первых испытаниях боевых ракет дальнего действия молодого инженера Вернера фон Брауна, был единственным нашим агентом в гестапо.
Выход на Лемана был совершен вопреки всем канонам разведки. Сначала Степанов — Коротков разыскал квартиру Лемана. На счастье, тот жил по старому адресу. Потом, дежуря у его дома по утрам, незаметно доводил до работы. Брайтенбах по-прежнему служил в гестапо. И только после этого условным, заранее оговоренным телефонным звонком вызвал на встречу — в маленькую пивную на окраине города, где двое скромно одетых мужчин вряд ли привлекли бы внимание. Брайтенбах захватил с собой ценнейший документ: копию доклада начальника Главного управления имперской безопасности Гейдериха «Советская подрывная деятельность против Германии».
Леман был готов к продолжению сотрудничества, и Степанов передал его на связь сотруднику резидентуры Журавлеву.
Командировка «на месяц» затянулась. В Берлине Коротков провел полгода. Антифашисты из «Красной капеллы» и Брайтенбах постоянно предупреждали о том, что Гитлер готовится к войне, и Александр Михайлович, к тому времени назначенный заместителем резидента, передавал эту информацию в Центр. Строго говоря, их данные лишь подтверждали его тревожные опасения. Но с начала 1941-го сообщения о том, что война разразится совсем скоро, стали нарастать снежным комом. В мартовском донесении Короткова, адресованном лично наркому Берии, были и такие строки: «Решен вопрос о военном выступлении против СССР…» Сам разведчик был настолько убежден в достоверности информации, стекающейся к нему сразу из нескольких источников, что предложил принять немедленные меры для связи со своей немецкой агентурой во время войны. А Леман предупредил его, что сотрудники гестапо фактически переведены на казарменное положение. К тому же самому Брайтенбаху приказали переговорить с отставными ветеранами уголовной полиции: надо возвращаться на работу, на Востоке предстоят большие дела, куда и отправятся сотрудники из Берлина. А старым кадрам придется занять их место. Но не надолго. В результате блицкрига СССР будет разгромлен уже к зиме.
И в отличие от того, что пишут некоторые авторы, будто все тревожные сообщения игнорировались, информация от агентов Короткова воспринималась в Москве серьезно. Леману всегда доверяли.
Центр оценил работу «Старшины» и «Корсиканца».
Вилли Леман назвал точную дату нападения Германии. Утром в четверг 19 июня 1941 года в посольском кабинете выходящего на связь с Брайтенбахом сотрудника разведки Бориса Журавлева раздалась комбинация из двух звонков. Они различались определенным интервалом и продолжительностью. Такова была договоренность: звонили из двух разных телефонных автоматов, но расположенных близко друг от друга. Эти звонки означали срочный и категорический вызов на встречу. На нее мгновенно отправился не заместитель резидента Александр Коротков (так указано во многих публикациях), а его непосредственный подчиненный Борис Журавлев. Встреча длилась всего несколько минут. Создалось впечатление, что Брайтенбах даже забыл о правилах конспирации. Обычно сдержанный, он едва выдавил: «Война. Всё решено и бесповоротно. В воскресенье, 22-го. В три утра. По всей линии границы, с юга на север. Объявление будет формальное. Одновременно с первой бомбой. Прощайте, товарищ!» Так что вряд ли после всего этого можно десятилетиями говорить о «внезапности» фашистской агрессии.
Шифрограмма в Москву ушла немедленно, и чтобы придать ей, наиважнейшей, еще более солидный вес, не по линии резидентуры, а через дипломатическое представительство. На подготовку к войне у Советского Союза оставалось почти трое суток.
Когда началась война, Коротков находился в Берлине. И даже в эти дни успел немало. Хотя уже в три часа утра 22 июня здание советского посольства было оцеплено эсэсовцами в стальных касках и с карабинами в руках.
Единственным дипломатом, которому позволили выезжать в немецкий МИД по предварительной договоренности и в сопровождении начальника охраны посольства офицера СС Хайнеманна, был назначен Валентин Бережков — хороший друг Короткова.
Он и помог разведчику вырваться из посольства. Бережков переговорил с Хайнеманном, придумав версию, по которой Коротков хочет проститься со своей любовью — красавицей-немкой и передать ей подарок.
Возможно, даже вероятно, что эсэсовец понял: все это — игра. Однако Коротков был в курсе того, что Хайнеманн, руководивший охраной посольства уже два года, не проявлял неприязни к советским дипломатам, охотно с ними беседовал. Так что был шанс, что он игру примет. Коротков деликатно переговорил с ним, предложив оставить в распоряжении эсэсовца свои накопления. Ведь при депортации из Германии советским гражданам разрешалось захватить с собой лишь чемодан с носильными вещами и сто марок. Коротков отдал Хайнеманну тысячу, сказав: пусть уж Хайнеманн на эти деньги оплатит свое парадное обмундирование, всё равно пропадать его маркам. Дважды, 22 и 24 июня, немец вывозил Короткова в город и высаживал где-нибудь около метро. Часа через два забирал в другом назначенном месте, и они возвращались в посольство. За это время Коротков звонил по телефону-автомату «Корсиканцу» и «Старшине», передавал инструкции, шифры, деньги…
Опасно смертельно. Ведь уже шла война, а советский разведчик расхаживает по Берлину. Окажись Хайнеманн провокатором, Короткова не спас бы никакой дипломатический паспорт. Он мог бы запросто исчезнуть и навсегда. Ведь формально Коротков всё время находился в посольстве. 2 июля, когда советские дипломаты уезжали из Берлина, они попрощались с начальником охраны. Тот дал понять, что знает: «красавица-немка» тут ни при чем. «Возможно, — сказал Хайнеманн, — мне придется когда-нибудь сослаться на эту мою услугу. Надеюсь, она не будет забыта».