Легенды неизвестной Америки
Шрифт:
«Я тут долго лежала?» — спросила я.
«Не знаю. Иду, смотрю, вы лежите около скамейки. Одеты хорошо, молодая, красивая. Поднял вас, уложил на скамейку, собирался идти скорую вызывать. А тут вы и очнулись».
Я огляделась и поняла, где нахожусь. Около шестидесяти лет назад именно здесь был тот самый двор, в котором меня изнасиловали и убили. Мне хотелось остаться одной.
«Спасибо большое, — сказала я. — Мне уже лучше. Я посижу и пойду домой».
«Ну, хорошо, — пожал он плечами. — Как знаете. Точно не нужен врач?»
«Точно. Просто обморок».
«Ну, осторожней впредь».
Мы попрощались, и он ушёл.
Я сидела и смотрела на себя
Версию реальности произошедшего подтверждало моё удивительное перемещение к музею. Но, с другой стороны, с моим телом ничего не случилось: я была совершенно здорова, никакой боли, никакого физического дискомфорта.
Тогда я ещё не осознавала, что моя жизнь изменилась. Я осознала это ночью в гостинице, когда мне впервые приснился Нанкин, и японский солдат засовывал между моих ног раскалённое на огне дуло своей винтовки. Я проснулась в поту — и поняла, что всё произошедшее со мной было на самом деле. Скорее всего, моя изначальная невосприимчивость была следствием шока. Когда же шок прошёл и восприятие окружающего мира вернулось в обычное русло, стало действительно плохо. Каждую ночь я видела эпизоды Нанкинской резни — глазами жертвы. Я выступала в разных ролях. Я была мужчиной, женщиной, ребёнком, старухой. Каждую ночь — новая роль. Триста тысяч ролей — хватит на сотню жизней. Днём я забывала сны, но ни на одну секунду меня не отпускало то, самое главное видение. Изнасилованные девушки, человек с отрубленными руками, ребёнок в качестве снаряда. И я, пробитая штыком после того, как солдаты по очереди надругались над моим телом.
Я сжимала зубы. Вы не представляете себе, как сложно было разговаривать с оставшимися в живых японцами, участвовавшими в резне. Я смотрела на этих стариков со слезящимися глазами и понимала, что кто-то из них изнасиловал меня в тот день. Кто-то из них убил меня. Я ненавидела их, но боролась с этим чувством, втаптывала его в глубину, душила его. Сложнее всего было написать именно тот раздел — от имени убийцы. Потому что в шкуре стороннего наблюдателя и жертвы я побывала сама.
Больше рассказывать не о чем. Я написала книгу — это говорит обо всём. Во втором издании я исправила фактические ошибки и сделала книгу более исторической, нежели эмоциональной. Но вы должны понимать, Джон, насколько больно мне теперь говорить об этом. Насколько страшно слышать упоминания о Нанкинской резне. А я — должна. На каждой пресс-конференции, в многочисленных интервью и телепередачах я должна говорить о том, о чём написала. Но они, задающие вопросы, не знают, кого спрашивают. Они не знают, что я каждый день вижу во сне. Они никогда не видели такого. И уж конечно, они никогда не видели такого наяву — как видела я.
Вы первый человек, Джон, кому я это рассказала. В какой-то мере потому что мне с вами очень приятно общаться. Вы спокойный, вежливый, аккуратный. Вы не лезете в душу и умеете выслушать. Другая причина в том, что мы почти незнакомы. Я никогда не смогла бы рассказать эту историю, например, своей матери или мужу. А вам — запросто. Мне даже не очень больно думать об этом, когда я рассказываю вам. Вы какой-то… умиротворяющий, вероятно. Да, это верное слово. Но как только я выйду из этого ресторана, как только я вернусь домой и закрою глаза, на меня снова опустится Нанкин тридцать седьмого года. И с этим уже ничего нельзя сделать.
***
Конечно, я немного подредактировал рассказ Айрис. Она говорила не слишком гладко, иногда запинаясь и подыскивая правильные слова. Ей и в самом деле было крайне неприятно вспоминать о произошедшем в Нанкине. Но она решилась снять со своей души часть груза — и сняла, передав его мне.
В тот день мы больше не говорили о книге. Мы вообще ни о чём не могли говорить. Ужин был давно съеден, Айрис отказалась от десерта, я тоже. После нескольких минут молчания она сказала:
«Пойдёмте, Джон. Нам нечего больше друг другу сказать».
И она была совершенно права, эта удивительная женщина, которую я безумно люблю. Я окончательно и бесповоротно влюбился в неё именно в ресторане, когда она сидела напротив и, глядя в стол, рассказывала о том, как её убивал солдат из Страны восходящего солнца. Всё моё прежнее расположение, все мои сальноватые взгляды в тот день окончательно превратились в любовь. Любовь, не требующую никакой взаимности.
***
Я следил за её карьерой, смотрел телепередачи, в которых она принимала участие, и искренне радовался, когда в 2002 году она, наконец, родила долгожданного ребёнка, которого назвали Кристофером. Тогда они с Бреттоном жили в Сан-Хосе, в Калифорнии, и каждые выходные ездили по семнадцатой в Санта-Крус, к тёплому океану. Годом позже вышла её третья книга «Китайцы в Америке», которая хорошо продавалась, но не снискала того успеха, на который была обречена «Резня в Нанкине».
В августе 2004 года у Айрис был нервный срыв. Она пыталась скрыть это от своих родных, но непросто скрыть депривацию сна — когда ты не спишь вообще неделями. У тебя красные глаза и постоянный нистагм, ты плохо слышишь и понимаешь сказанное, гиперактивность сменяется головными болями и галлюцинациями, и в галлюцинациях к тебе приходят изувеченные трупы на улицах Нанкина. В это время она уже работала над четвёртой книгой — «Марш смерти на полуострове Батаан».
Как и Нанкинская резня, Батаанский марш относился к категории военных преступлений японцев — на этот раз совершённых в ходе Второй мировой войны. В 1942 году достаточно большая группа американских войск во главе с генерал-майором Эдвардом Кингом была зажата японцами в тиски на Батаанском полуострове, Филиппины. Среди семидесяти пяти тысяч солдат большинство составляли наёмники-филиппинцы, но около десяти тысяч были всё-таки американцами. Переговоры с полковником Мотоо Накаямой прошли успешно, пленным было обещано гуманное отношение, и Кинг с чистой совестью сдал своё оружие. Впрочем, генерал Макартур запрещал Кингу капитуляцию, так что тот сдался на свой страх и риск. «Мы не варвары», — сказал Накаяма Кингу. Соврал.
Пленные были отправлены в места содержания своим ходом. Шестьдесят миль — не так, кажется, и много. За эти шестьдесят миль погибли восемнадцать тысяч пленных. В среднем по триста человек на милю. Их гнали с дикой скоростью, а упавших сразу добивали, молча, штыком. Их не поили и не кормили ни разу за всё время пути. Они шли пять дней. От обезвоживания их спасло только то, что во время пути пришлось несколько раз пересекать вброд небольшие речки и ручьи, там пленники едва успевали утолить жажду несколькими глотками. Среди филиппинских солдат были женщины. Говорят, что не дошла ни одна. Их отводили в сторону, насиловали — и убивали. За колонной ехали японские танки, давившие отстающих. Мотоциклисты развлекались тем, что проносились вдоль колонны, выставив в сторону штыки.