Легенды петербургских садов и парков

Синдаловский Наум Александрович

Приглашение еще не успевало закончиться, а самые нетерпеливые уже прильнули к глазку панорамы и замерли в ожидании начала «райского действа». Публика замирала. Раёшник становился в позу. И все начиналось:

А вот город Питер, Что барам бока вытер. Там живут немцы И всякие разные иноземцы. Русский хлеб едят И косо на нас глядят, Набивают свои карманы И нас же бранят за обманы. А вот андерман штук — другой вид: Петр Первый стоит; Государь был славный, Да при том же и православный; На болоте выстроил столицу… Вот смотри и гляди — Город Санкт-Петербург, Петропавловская крепость, Из крепости пушки палят, А в казематах преступники сидят, Сидят и пищат, А корабли к Питеру летят. А другое дело распрекрасный город Питер, Больно он карман вытер! Там окромя кабака да заведения Куда не взглянете — представление на представлении. На Царицыном

лугу стоят балаганы, Бьют в них барабаны, Из ружей стреляют, Войну изображают, турок побивают! Там показывают «Кащея», А там «Два злодея», А Малофеев показал силу, Закатил «Аскольдову могилу»! Публика кругом ходит чистая, Суконная, форсистая, — А не важная, Просто сермяжная. Еле-еле пробивается к карусели, На качелях качается, Большим делом утешается, А то заплатит пятачок И глядит к нам в раёк. А вот — позвольте посмотреть: С птичьего полета, а может и выше — С золоченой адмиралтейской крыши, Как на ладони — весь город Питер, Что многим бока повытер. А это город Питер, Воды в нем тьма-тьмущая, Река течет пребольшущая, А мелкие реки не меряны, Все счета им потеряны. А это город Питер, Которому еврей нос вытер. А это город — русский, Хохол у него французский, Рост молодецкий, Только дух немецкий! Да это ничего — проветрится. А вот и петербургская дама, Только не из Амстердама, Приехала из Риги Продавать фиги. Купеческих сынков обставляет Да сети им расставляет. Карьеру начали с прачки, Да давали им много потачки. Вот на набережной Дворцовой Съезд для бар открылся новый. Два антрепренера, Чуть ли не куафера, Устроили картинное выставление, Столице на удивление, Закатили саженное объявление, Что-де по рублику Пускают публику, На французские картины надивиться, Французскому искусству научиться. Ну и точно, Собрали как нарочно, Да такие сюжеты, Что антиресней нету!.. То стражение, То бабы оголение. Да не просто так, Как нарисует русак, А во всем авантаже, В браслетиках даже!.. Смотри и любуйся. Смотрят ловкие кавалеры, Штатские и офицеры, Смотрят папаши и мамаши, А барышни-мамзели, Как маков цвет покраснели, Глазки потупляют, — Смотреть куда не знают. А старые мадамы Смотрят и картины и рамы, Делают замечания Насчет содержания: Искусство-де пропало, Игривости в нем мало!.. Подбавить надоть. А вот в Михайловском манеже стон стоит, Орава собак визжит, Воет и лает, Публику зазывает! Публика волнуется, На псов дивуется, О цене не торгуется: Платит за шавку малую, Что за кобылу чалую, За моську иную, Что за тройку лихую! На собаках висят медали, А на хозяевах едва ли… Чувствуют псы себя сами Здесь господами! Кассиры, сторожа и администрация — Только декорация… Устроили богатое барство Собачье царство, Вот теперь и любуются! А вот издатель «Петербургской газеты» Скачет на край света, Искать сюжета — Для балета! Газетное дело, Видно, надоело… Изучает новое «па» Под руководством Петипа, Чтоб легче канкан плясать! А заправилами в газете Остались грудные дети!.. Читают — Сами не понимают, Смотрят в книгу — Видят фигу. Есть надежда: к его возвращению Устроят полное крушение… Чего от них ждать? А вот еще изображение Достойное удивления: Петербургские финансисты в змей играют, Вверх запускают! Склеен змей из «кредиток», А под ними клубок немецких ниток. Напрасно господа хлопочат, Змей подыматься не хочет! А дело по простоте Не в одном хвосте. Он, пожалуй, и тяжел, К низу и повел, И нельзя убавить погремушки, Ядра да пушки, Да подбавить мало. Мало золотой мочалы… Лучше же выждать минуты, Да порвать иноземные путы, И с тяжелым хвостом Он взлетит орлом. А вот питерский купец — Молодец! Его смущает, Что мамаша долго не умирает… Зовет аблоката, А у аблоката ума палата… Говорит: мы доктора натравим, Все дело оправим, Деньги отдать заставим! А коли упрется на своем, Запрячем в сумасшедший дом!.. Сказано — сделано, Как по писаному обделано, Деньги получены, Наполовину прокручены, А как дошло до дележки, Оказались сухие ложки… Чуть не

передралися, — Проболталися, — Дошло дело до суда — Пожалуйте-ка сюда, господа! Свидетели врали, Аблокаты болтали, Глотки надрывали, Да труды их пропали: Суд взглянул шире, — Всем нашел место в Сибири. А вот три петербургские портрета, Это три червонных валета: Купец-молодец, Адвокат лихой и доктор удалой! Эта тройка удалая к мамаше купца-молодца Доктора-лихача отправила И деньги отдать заставила, Ибо доктор к ней явился И с дерзкой речью обратился: «Нам деньги не нужны, А потому подавайте их сюды, А коли ты упрешься на своем, Мы тебя отправим в сумасшедший дом». Деньги получены И половина прокручена. Но старушка суду заявила, И наша тройка в Сибирь угодила. По делам ворам и мука!

Славный век праздничных петербургских балаганов, вместившийся в календарные рамки XIX века, оставил по себе завидную славу в городском фольклоре. Имена актеров и владельцев балаганов не сходили с уст петербуржцев. В одном из раёшных стихов мы уже встречались с именем купца Василия Михайловича Малофеева, долгие годы владевшего многими балаганами на Адмиралтейском лугу и Марсовом поле. Малофеев много сделал для сближения народного и профессионального театра. Ему, например, впервые удалось поставить в балаганном театре целые пьесы.

Вошла в пословицу и фамилия одного из строителей балаганов Власова, который был так скуп, что будто бы даже следил за тем, чтобы цена актерам за работу в его балаганах была самой низкой. С тех пор на языке артистов понятие «власовская цена» стало означать «ничего не стоит».

В середине XIX века в Петербурге гремело имя первого иностранного актера-паяца Христиана Лемана, приехавшего в Россию из Франции в 1818 году. Он так долго выступал на праздничных петербургских гуляньях, что со временем его имя стало нарицательным. В Петербурге всех паяцев стали называть «Лейманами».

В XX веке статус Марсова поля резко изменился. В марте 1917 года оно было избрано местом для захоронения погибших во время Февральской революции петроградцев. Среди них были не только погибшие в уличных беспорядках горожане, но и полицейские, которые, выполняя свой долг, стали жертвами разбушевавшиейся толпы. Впоследствии здесь же были погребены павшие в октябрьские погромные дни и во время подавления последовавших затем так называемых контрреволюционных мятежей. Над их общими могилами в 1919 году по проекту архитектора Л.В. Руднева был сооружен монументальный комплекс надгробий из блоков красного гранита. Неожиданное появление погоста в самом центре Петербурга, да еще на одной из его главных площадей, вызвало в городе самые противоречивые толки. По старой христианской традиции хоронить вне церковной или кладбищенской ограды не полагалось. А учитывая, что с началом революции и Гражданской войны уровень жизни в Петербурге стремительно покатился вниз, и в городе началась обыкновенная разруха, заговорили о том, что очень скоро «Петрополь превратится в Некрополь».

В 1923 году на Марсовом поле появился партерный сквер, окончательно преобразивший облик старого военного плаца. Кажется, именно тогда родилась горькая шутка питерских безработных пролетариев. На вопрос: «Где работаешь?» они отвечали: «На Марсовом поле потолки крашу». При этом надо заметить, что парадоксальность этой шутки состояла не только в безжалостной самоиронии: какие уж потолки на Марсовом поле?! — но и в чисто петербургском характере юмора. В городе никогда потолки не красили. Их белили.

В 1957 году к 40-летию Октябрьской революции на Марсовом поле, в центре памятника «Борцам революции», зажгли вечный огонь в память о жертвах всех революций. В народе его прозвали «факелом коммунизма».

Сады и скверы от Адмиралтейства и Сенатской площади — вдоль Невского проспекта до Александро-Невской лавры

Прокладка главной магистрали Петербурга — Невского проспекта — началась в 1711 году. Кроме основной градостроительной задачи Невский проспект должен был выполнить еще и, говоря современным языком, идеологическую роль — связать в одно целое административный центр города — Адмиралтейство, с его духовным центром — Александро-Невской лаврой. Прокладывали одновременно с двух сторон. Пленные шведские солдаты со стороны Адмиралтейства, и монастырские монахи со стороны Лавры. Последние преследовали еще и чисто утилитарные, хозяйственные цели. Лавра особенно остро чувствовала отсутствие удобной транспортной связи с городом. Предполагалось, что и те, и другие строители встретятся у Большой Новгородской дороги, будущей Лиговской улицы. Однако этого не произошло.

Если верить старинному преданию, при прокладке трассы ошиблись как те, так и другие, и Невский проспект, вопреки логике петербургского строительства, предполагавшего открытые прямые перспективы, оказался не прямым, а получил нежелательный излом. Говорят, узнав об этой ошибке, Петр I был так разгневан, что велел уложить всех монахов, а в их вине он ни чуточки не сомневался, на месте образовавшегося излома и примерно высечь. Если верить легенде, царь лично присутствовал при этой экзекуции и старательно следил за точным исполнением своего приговора. Впрочем, истории хорошо известна личная неприязнь царя к «племени монахов».

Строго говоря, ни монахи, ни пленные шведы здесь ни при чем. Существует вполне логичная версия, что излом Невского был заранее предопределен. Задуманное равенство углов между будущими гороховой улицей и Вознесенским проспектом, с одной стороны, и между Невским проспектом и Гороховой улицей — с другой, не позволяло Невскому напрямую выйти к Александро-Невскому монастырю. И поскольку это разрушало одну из главных политических концепций застройки Петербурга, пришлось якобы согласиться на «кривой» Невский проспект. В этой связи, может быть, отнюдь не случайным выглядит появление в петербургской микротопонимике такого названия, как «Старо-Невский», призрачная самостоятельность которого некоторым образом как бы снимала с официального Невского его «вину» за свою кривизну, или, если можно так выразиться, избавляла его от некоего комплекса неполноценности. Да и появление самого топонима «СтароНевский» на самом деле связано не с пресловутым изломом, а с более поздней неудачной попыткой выпрямить Невский проспект. Его продолжением от Лиговского проспекта до Александро-Невской лавры должны были стать Гончарная и Тележная улицы. Этот любопытный замысел осуществлен не был, улицы впоследствии разделили и наглухо перегородили жилые застройки.

Между тем, по общему признанию современников, Невский проспект уже в XIX веке считался красивейшей городской магистралью в Европе. Классическая стройность Невского проспекта вошла в иностранные поговорки. Когда барон Жан Эжен Осман стал префектом Парижского департамента Сены, он предпринял невиданную ранее коренную реконструкцию французской столицы. Но и тогда влюбленные в свой город парижане говорили: «Сколько бы Осман Париж ни ломал, такого Невского не выломал».

Этот почетный статус Невского проспекта поддерживался не только городскими властями. Всякое изменение внешнего облика проспекта вызывало негативную реакцию населения. Особенным внимание фольклора пользовался самый оживленный участок Невского — тротуар вдоль гостиного двора — традиционное место деловых встреч, молодежных свиданий, отдыха и прогулок горожан.

Так случилось, что такие новые для России европейские понятия как «проспект» (от лат. «prospectus» — вид, обзор) и бульвар (от нем. «bollwerk» — аллея посреди улицы) в Петербурге появились одновременно. Вместе с прокладкой Невского проспекта на участке от Адмиралтейства и, по некоторым сведениям, вплоть до Фонтанки, по обеим сторонам были высажены березы. Этот первый петербургский бульвар просуществовал до середины XVIII века. Затем, уже при Павле I, был возобновлен в новых границах — от Мойки до Фонтанки. Бульвар, видимо, представлял собой довольно жалкое зрелище. Во всяком случае в городском фольклоре сохранилась ядовитая эпиграмма и на бульвар, и на самого Павла. Правда, уже после смерти императора: