Легион «белой смерти»
Шрифт:
Абель известил 24 мая 1958 года управление тюрем о своем желании начать отбывать срок наказания, так как по американским законам пребывание в следственной тюрьме на Уэст-стрит не засчитывалось в срок отбывания наказания, назначенного судом. Это был последний день его пребывания в Нью-Йорке. Впереди его ожидала федеральная исправительная тюрьма в Атланте, штат Джорджия.
Предоставим слово самому Абелю [8]
«25 мая 1958 года утром я вместе с 20-ю другими осужденными выехал автобусом из Нью-Йорка. Мы были скованы попарно. Путь Нью-Йорк — Люисберг (штат Пенсильвания) занял примерно часа четыре. Нас раздели, осмотрели, переодели в местную одежду и повели в отделение тюрьмы для
8
Здесь и далее ссылки на заявления Абеля взяты из его письменного отчета по возвращении на Родину, который хранится в архиве Министерства безопасности России.
В первый день, после завтрака, явился чиновник учетного отдела тюрьмы, с ним фотограф и письмоводитель — оба из заключенных. Нас сфотографировали, сняли отпечатки пальцев, на каждого заполнили учетную карточку. В течение пяти недель нас подвергли медосмотру, проинструктировали по разным вопросам тюремной жизни, водили показывать места работы, где трудятся каменщики, жестянщики, сварщики, водопроводчики, плотники, радиотехники, чертежники, художники.
Первое время работал по уборке общих помещений, затем выдавал бумаги и анкеты. После выхода из карантина стал работать художником в школе прикладного искусства.
Надзор был максимальный. Поселили меня в корпус «А» на первом этаже в камере № 16. Мой адрес стал 1-16. В этой камере я прожил 1,5 года, а затем был переведен в корпус «В» в камеру для строго охраняемых уголовников».
Так кратко, буквально протокольно Абель рассказывает в отчете о своем пребывании в Атланте, умалчивая в силу присущей ему скромности о тех многочисленных трудностях, которые ему пришлось пережить в казематах этой тюрьмы за четыре года. Уже сам вид унылой, голой каменной крепости, по наблюдениям Абеля, внушал многим заключенным непреодолимый страх. Четырехэтажное здание тюрьмы с подвалом стоит на обнесенном оградой участке, включающем небольшой двор для прогулок и игры в волейбол. На первом и втором этажах размещаются вновь прибывшие, на третьем и четвертом — «выпускники». В отдельном помещении — душ, склады, школа.
На первом этаже находятся также контора дежурного надзирателя и канцелярия, парикмахерская, кабины для разговоров служащих тюрьмы с заключенными и классная комната. Эта часть отделена от помещения с камерами стальной решеткой с дверью. В передней части имеются рычаги для запирания дверей камер. На втором этаже — библиотека, помещения для игры в карты, шашки, для фотографирования и снятия отпечатков пальцев. Эта часть тоже отделена от камер стальной решеткой.
Тюрьма имеет четыре главных корпуса: корпус «А» — для белых, главным образом обслуживающих тюрьму; «В» — для работающих на текстильной фабрике и в печатном цеху; «С» — для негров; «D» — для негров, занятых на производстве. Камеры для «максимальных» (осужденных на длительные сроки) располагались в основных корпусах «А», «В», «С» и «D», для «средних» и «минимальных» — в других помещениях, где заключенные могли свободно передвигаться и общаться между собой. В углу каждого корпуса около входной двери находится контора надзирателей.
Здание тюрьмы обнесено стеной, высота которой в некоторых местах достигает восемнадцати метров. Она считалась самым крупным в мире железобетонным сооружением, отлитым вручную. Бетон очень прочный благодаря примеси дробленого гранита.
В тюрьме содержалось 2600–2800 заключенных. Ежемесячно в среднем поступало 120 человек, примерно столько же убывало. Распорядок дня: подъем — в 5.45, завтрак — в 6.30, выход на работу — в 7.30, обед — с 10.30 до 12.15, ужин — с 15.40 до 16.20, прогулка — с 17.15 до 19.00, вечерняя проверка — с 19.30 до 20.00. После прогулки камеры запирались, и заключенные
Контингент заключенных был самым разнообразным, однако преобладали уголовники. Поэтому обычным явлением в тюрьме считались кражи, драки, спекуляции, увлечение наркотиками и спиртными напитками, которые умудрялись готовить сами заключенные.
Согласитесь, уважаемый читатель, что только то, что в течение двух с половиной лет Абель жил в одной камере с отпетыми уголовниками, было для него, человека в высшей степени образованного, культурного, «снедаемого», по выражению Донована, «постоянной потребностью в духовной пище», моральной пыткой. И, несмотря на это, он никогда и ни на что не жаловался, стойко переносил все тяготы тюремной жизни. Сокамерники Абеля вскоре почувствовали его духовную силу, стойкость и мужество характера, большие знания в любой области и невольно прониклись к нему уважением. Он стал у них непререкаемым авторитетом. К нему шли за советом, он был главным судьей в разрешении споров.
По этому поводу Донован замечает: «Полковник находился в камере с восемью другими заключенными. Один из них был приговорен к пожизненному заключению за похищение ребенка, уже отбыл 23 года». И далее: «Все его письма были письмами воспитанного джентльмена. Он не жаловался на свою судьбу и не критиковал своих тюремщиков. Он всегда передавал теплые приветы моей семье и моим сотрудникам, выполнявшим иногда его поручения».
Вскоре по прибытии в Атланту Абель направил Доновану официальное заявление, в котором поручал зарегистрироваться у начальника тюрьмы в качестве его адвоката, с тем чтобы Донован мог писать ему как «официально допущенный корреспондент». Обратный адрес гласил: «Почтовый ящик ПМБ, Атланта, 15, Джорджия, государственное дело. Заключенному 1-16 Рудольфу И. Абелю».
В дальнейшем они периодически обменивались письмами, и два раза Донован приезжал в Атланту навестить Абеля. Эти визиты, надо полагать, были связаны с поручениями, которые Донован получал от своих бывших друзей по разведке, так как перед этим он встречался с бывшим шефом ЦРУ Алленом Даллесом и его юрисконсультом Ларри Хаустоном. Заметим, кстати, что во время одной из бесед с Донованом Даллес сказал:
— Я хотел бы, чтобы мы сегодня имели таких трех-четырех человек, как он (имеется в виду Абель. — Авт.), в Москве.
«У нас нет данных, — пишет в упоминавшейся статье А. Тишков, — выполнял ли Донован чье-либо задание или действовал самостоятельно, так сказать, из чисто «профессионального интереса». Но, начиная с первой встречи со своим подзащитным, он не упускал подходящего случая, чтобы не посоветовать Абелю согласиться на «сотрудничество с правительством США» (сиречь с его контрразведкой). Он сам пишет об этом, стараясь всюду подчеркнуть, что, защищая Абеля, все время продолжал «печься» о «национальных интересах США». Расчет Донована, вероятно, строился на предположении, что там, где не добились успеха сотрудники ФБР, может с лучшими результатами выступить адвокат, пользующийся расположением и признательностью своего подзащитного. Но адвокат, как только он начинал выступать в роли разведчика, наталкивался на тот же спокойный и твердый ответ, что и сотрудники ФБР.
Первую попытку вызвать Абеля на откровенный разговор в этом направлении Донован сделал в самом начале их знакомства, когда принял к производству дело по его защите в суде. Он пишет: «Однажды я спросил у него, какая его настоящая фамилия. Подумав, он сказал: «Это вам необходимо знать для защиты?» Я ответил, что нет. Он постучал ногой по полу и проговорил: «Тогда давайте поговорим о чем-либо, имеющем большее отношение к делу».
Но более четкий намек на это защитник сделал, когда в той же беседе заявил: «Не собираюсь нажимать на вас по этому вопросу, но, как американец, надеюсь, что ваше мнение относительно сотрудничества изменится».