Легионер. Пять лет во Французском Иностранном легионе
Шрифт:
Однако торжествовал я недолго. Тут же в атаку бросились все остальные. Я наносил удары направо и налево, отпихивая арабов, которые набрасывались на меня со всех сторон, как крысы, но в конце концов рухнул под весом навалившейся на меня массы. Хорошо помню один момент: кто-то из арабов склонился надо мной и я умудрился заехать ему в глаз пяткой. Он взвыл от боли, а у меня под носом замелькал целый лес рук со сжатыми кулаками. Я отчаянно боролся и брыкался, стараясь подняться на ноги, но это было бесполезно, и я чувствовал, что слабею. Эти ребята были настроены очень серьезно, и я ожидал, что вот-вот кто-нибудь из них всадит мне нож меж ребер. Это ощущение не из приятных, особенно когда ты распростерт на земле и не можешь шевельнуться. Я думаю, спасло нас, как ни парадоксально,
У меня уже совсем не осталось сил, и я решил, что все кончено, когда нападающие вдруг бросились врассыпную, а передо мной выросли двое арабских солдат с нацеленными на меня автоматами. Выражение их лиц не предвещало ничего хорошего. Но в этот момент я с облегчением увидел, что к нам приближается поляк. В самом начале заварушки он кинулся прочь с криками: «Помогите!», «Убивают!», «Полиция!» — и, помню, я тогда подумал, что лучше бы он помог мне отбиваться от арабов. Майор между тем лежал недвижно на земле, у него была глубокая рана, тянувшаяся от глаза до угла рта. Мы подняли его и направились вслед за арабскими полицейскими в их участок. С нами остался один из арабов, который рассказывал полицейским о том, как мы напали на них. По прибытии в участок майора сразу отправили на «скорой помощи», а нас с поляком допрашивали три часа. После этого поляка отпустили, и тут я начал нервничать. Было ясно, что я для них главная добыча и добром это для меня не кончится. При мне не было ни увольнительной, ни каких-либо других документов, удостоверяющих мою личность. И никто не имел представления, где я нахожусь. Единственный, кто мог бы что-то для меня сделать, — это поляк, но, помня его бегство в начале драки, я не слишком на него надеялся.
Было четыре часа утра, я уже ощущал последствия избиения. Форма была изодрана. Положение было хуже некуда, и я всерьез начал опасаться за свое будущее. Арабы пытали меня своими дурацкими вопросами: что я делал в их городе? Почему у меня нет увольнительной? Почему у меня нет никакого удостоверения? Зачем я напал на невинного прохожего?
Но тут наконец появился поляк с четырьмя жандармами. От радости мне хотелось броситься ему на шею. Жандармы еще целый час договаривались с арабами о том, чтобы забрать меня к себе, после чего последовал допрос уже с их стороны. Я рассказал им, как все было, от начала до конца, объяснив, что полковник запретил выдавать нам увольнительные и поэтому я решил сбежать в город нелегально. Жандармы отнеслись к этому с пониманием, но сказали, что обязаны тем не менее составить рапорт, так как обстановка в Алжире очень неспокойная, а арабы так или иначе подадут рапорт сами. Похоже, я стал инициатором маленького международного скандала.
В конце концов нас отпустили. Мы направились в отель, где нашли майора, которого уже починили и склеили. На лице его красовались тридцать швов, и они навсегда останутся с ним как напоминание об этом вечере. Мы пребывали в радостном возбуждении в связи с тем, что все кончилось более или менее благополучно, и не могли не отпраздновать это шампанским. Они благодарили меня за поддержку и провозгласили тост в честь легиона, а я в свою очередь был благодарен поляку за то, что он привел жандармов. На этом мы распрощались, я взял такси и вернулся в лагерь. Было уже шесть часов, я был измотан до предела. Часовой на КПП при виде меня вытаращил глаза, и его можно было понять. Лицо мое опухло и стало примерно в три раза шире, чем обычно, губы были разбиты и раздулись, вокруг глаз расползались сине-зеленые круги. Хорошо, хоть зубы были целы. В казарме я увидел мирно спящего Шмидсдорфа. На лице его блуждала слабая довольная улыбка. Он, по-видимому, неплохо провел время в отличие от меня. Я рухнул на свою койку и уснул.
Жандармы явились к Лафону, когда он наблюдал на стрельбище за выступлением Вайса и Винделя. Я в это время еще спал и был внезапно разбужен ворвавшимся в казарму тайфуном. Лафон был в такой ярости, что я стал опасаться за свою жизнь. Он носился взад и вперед по комнате и исступленно орал на меня, брызгая слюной, заикаясь и заговариваясь. Я испугался, что его хватит кондрашка. Он вопил, что даже боится представить себе, как воспримет этот инцидент полковник, не говоря уже о генерале, и поклялся, что засадит меня на год за решетку. Арабы уже передали французам свой рапорт, в котором говорилось, что я напал на безоружного прохожего и выбил ему глаз. Лафон продолжал неистовствовать, а у меня не было сил возражать ему. В заключение он объявил, что с этого момента я могу считать себя арестованным, и вылетел из помещения.
Из пистолета наши стреляли в этот день плохо. Если бы они выступили успешно, это могло бы несколько облегчить и мою участь, но этому не суждено было случиться. Мы заняли четвертое место. Это было, конечно, большое разочарование после всех затраченных усилий. Нам не хватило трех очков, чтобы войти в тройку призеров, которая наверняка поедет во Францию. У нас, правда, еще остается крохотный шанс, поскольку мы набрали в общей сложности более 1750 очков, но, боюсь, мои подвиги не будут способствовать благоприятному для нас решению.
Вечером я решил пойти к Лафону и объяснить ему, как все было на самом деле. Я не мог не сделать этого, так как слишком уважал его. Кроме того, я хотел извиниться перед ним за то, что поставил его в унизительное положение перед полковником. Лафон отвечал за нас, и его обвинят в том, что он не смог уследить за дисциплиной в команде. Он на этот раз говорил со мной совершенно спокойно и задал вопрос: почему я не попросил у него увольнительную? Я ответил, что это было бессмысленно, так как я понимал, что он будет вынужден отказать мне. А я уже твердо решил попасть в Алжир, и если бы сбежал в самоволку после разговора с ним, это было бы еще хуже, потому что явилось бы нарушением прямого приказа. Он заметил, что мне надо было убираться подальше с места происшествия, как только драка началась, но я возразил, что не мог оставить в беде двух гражданских лиц. Что они подумали бы в этом случае о легионе? Лафон сразу смягчился — он безмерно дорожит честью легиона. После этого его отношение ко всему инциденту круто изменилось.
Он сказал, что сам он теперь ничего не решает, так как рапорт отправлен командиру дивизии. Так или иначе все это дойдет до полковника, и вместо капральской школы мне светит тюрьма. Затем он добавил, что подаст свой рапорт, в котором отзовется обо мне положительно и обязательно подчеркнет, что я пришел на помощь гражданским лицам, — так что мне, возможно, дадут за это медаль.
Сегодня состоялась церемония закрытия соревнований и награждение победителей медалями и кубками.
Я получил бронзовую медаль в индивидуальном комбинированном зачете по точности стрельбы и скорострельности и горжусь этим чрезвычайно. Третье место означает, что лично я становлюсь участником чемпионата Франции. Лафон сомневается, что полковник даст добро на поездку одного легионера, и к тому же я буду, скорее всего, уже за решеткой.
Я думаю, что Лафон в целом все-таки доволен успешным выступлением нашей команды, а если у него есть основания радоваться, то почему бы не радоваться и нам.
Снова Бу-Сфер. Доложил о прибытии капитану Жэ. Капитан поздравил меня с хорошей стрельбой и добавил, что вынужден объявить мне восемь суток ареста. Он заметил, что срок был бы больше, если бы не положительный отзыв Лафона. При описании этого инцидента Лафон поистине дал волю красноречию. По его версии, я удрал в Алжир, так как был не в силах противиться врожденной тяге к перемене мест, а его рассказ о том, как я героически вступился за двух гражданских лиц, на которых напала банда арабских головорезов, заставил бы покраснеть от зависти самого Ланселота. [86]
86
Ланселот Озерный— знаменитый рыцарь Круглого стола в легендах о короле Артуре.