Легкая голова
Шрифт:
Маринкина непримиримость — вот чего прежде не осознавал Максим Т. Ермаков. Маринка будет биться об стену, что отделяет богатую Москву от понаехавших и прочих, — и убьется об эту стену до смерти, оставит на ней свою запекшуюся кровь. Тоже по-своему величие и героизм.
— Ладно, иди умойся, я чай заварю, — примирительно пробурчал Максим Т. Ермаков. — Спать надо, кофе не дам.
— Спать?! С-ш тобой? Ты охренел софсем, Ермаков? — Маринка улыбнулась запекшейся красной улыбкой, обнажившей разбитые десны. — Ты меня предал. Ты меня ударил. Ты женщину способен ударить, с-шкотина! У меня зуб с-штается теперь. С-сволочь… — Тут Маринка сморщилась, состарилась на десять лет, и павлинья косметика потекла по щекам, размываясь обильной влагой из двух нестерпимо сияющих источников. — Я замуж за тебя собиралась, Макс! Я, может, любила тебя, иш-спытывала тебя. Теперь все, ты понял, все! Сумку мне дай с-шейчас же!
Максим Т. Ермаков, пожав плечами, протянул ей сумку-мешок с испачканной бахромой, которую Маринка бросила на пол возле рухнувших сапог.
— Да не эту, кретин! Большую или с-чемодан какой-нибудь!
Максим Т. Ермаков покорно выволок из-за шкафа мрачный впалый чемодан с заедающей колесной частью, с которым десять лет назад приехал в Москву, с которым перебирался в Москве с жилья на жилье. В чемодане обнаружилась слежавшаяся стопка: джинсы и футболки, еще из города-городка, пахнувшие сквозь время и пыль какой-то незапамятной стиркой, плюс короткая черная курточка, когда-то свистевшая на ходу своей полиэстеровой тканью, теперь слипшаяся в чернослив; все это какоето маленькое, детского, что ли, размера, хотя Максим Т. Ермаков приехал в столицу отнюдь не ребенком. Не успел он выхватить из чемодана свои лежалые реликвии, как туда полетели цветные Маринкины тряпки. Маринка бегала по квартире, глухо стуча тяжелыми пятками, варварски обдирала вешалки шкафа, выхватывала оттуда и отсюда шарфик, трусики, мятый шелковый халат. На тряпки упали, брякнув, сметенные с подоконника в пакет бутылки маникюрного лака, сверху легло принесенное из ванной угловато пересохшее бельишко, туда же пошли завязанные в полиэтиленовый кулек, кружка, ложка, вилка — и было в этом последнем что-то арестантское, точно Маринка садилась в тюрьму.
Наконец она обвела маниакальным взглядом взъерошенную комнату, закрыла чемодан, злыми рывками застегнула окостеневшую молнию. Теперь чемодан сделался еще мрачней, бок у него вздулся, точно изнутри торчал локоть.
— Денег дай, — потребовала Маринка, с трудом вбивая ноги обратно в сапоги.
Делать нечего. Максим Т. Ермаков достал бумажник, раскрыл его, задумавшись над тощей пачкой пятисотенных. Сколько дать? Если дело дальше так пойдет, скоро надо будет распечатывать кубышку, просто на жизнь. Не успел он оглянуться через плечо, как Маринка точными пальцами выщипнула все деньги, оставив бумажник разинутым в удивлении, с мелочью в щелях. «Не ходите, парни, вброд, не давайте девкам в рот», — вспомнил вдруг Максим Т. Ермаков присказку деды Валеры, за которую бабуся замахивалась на него французской книжкой, а сама хихикала. Не припомню, как давно понял я, что жизнь говно, добавил он от себя.
— Тебя, может, отвезти, куда ты там собралась? — неохотно предложил он вслух, следуя за Маринкой и за своим навсегда отбывающим чемоданом в желто освещенную прихожую.
— Обойдус-сь! Меня внизу, между проч-шим, машина ждет, — злобно бросила Маринка, барахтаясь в рукавах своей зализанной шубенки. — А тебя, Ермаков, я теперь ненавижу, так и с-снай. У-ух, как ненавижу! Школько лет на тебя потратила зря. Нянчилась с-с тобой. Ну ничего. Тебе каждая моя слес-са отольется. В пулю отольется! Ты думаешь, я не ш-человек? У меня дос-соинства нет? Погоди, вссретимся еще!
С этими бессвязными угрозами, пихая хромой и валкий чемодан, Маринка, наконец, выбралась на лестничную клетку. Лифт, вероятно, не отлучавшийся с тех пор, как привез Маринку на этаж, раскрылся сразу и услужливо подкатил к ногам пассажирки рокочущую стеклотару, которую Маринка от души пнула. Створки лифта сошлись, и ночной подъезд клацнул, словно передернули ружейный затвор.
Максим Т. Ермаков, поеживаясь, зябко растирая плечи, вернулся в квартиру. На носах благородных ботинок от Cesare Paciotti остался серый след от чемоданного колеса, портфель, который, как блохастый пес, жил теперь в прихожей, был прислонен в сутулой позе пьяного к стене. В комнате у Максима Т. Ермакова возникло ощущение, будто его ограбили. Все вокруг него выглядело именно таким: точно здесь поработал грабитель. Хотя, собственно, Маринка забрала только свои вещи, совершенно не заботясь об остающихся предметах, переведя их в разряд хлама. Хотя стоп: на столе заслуженной учительницы отдельно стояли кубическая чернилка и другая кубическая штука с двумя черными ноздрями для ручек, а подставка прибора отсутствовала. Интересно, зачем Маринке понадобился этот кусок невзрачного мрамора? Вот Просто-Наташа взбеленится! «А я-то сколько лет потратил на тебя», — думал Максим Т. Ермаков, заваливаясь в ограбленную, лишенную женского тела постель.
Ушла — и хорошо. Назад не позовем.
Март и даже апрель в Москве — это вовсе еще не весна. Это пустота между зимой и весной, где время не движется вперед, а шатается туда-сюда, и жаркие дни перемешаны с ледяными, точно карты в перетасованной колоде. Скудный снег, поработавший в зимние месяцы накопителем грязи и мусора, растаял, оставив разложенным на виду свое поблекшее имущество — линялые бумажки, ломкие серо-пепельные лохмотья полиэтилена, сплющенные окурки. Не успели трудолюбивые дворникитаджики прочесать газоны, как потекли мокрые хлопья, из-за которых видимость и скорость на дорогах стала примерно как в пенной автомойке, с той разницей, что автомобили от купания в каше чище не становились; в стойбище протестующих против Максима Т. Ермакова под тяжестью снега попадали палатки. Неделю температура так близко танцевала около нуля, что всякая вода, оставаясь в переходном агрегатном состоянии, напоминала клей. Затем опять сделалось тепло, пыль со вкусом жженой бумаги сменялась пылью со вкусом молотого перца. Как только на отогревшихся деревьях обозначились почки, превратив гладкие ветви в зазубренные, — снова полетели белые мухи, за ночь все опухло, земля стала похожа на толстую овчину, рыжеватую от прошлогодней травы. У Максима Т. Ермакова от погодных скачков мерзко болела голова — причем таблетки, помогающие обычным людям,
Впрочем, перемены погоды были не самыми большими его неприятностями. Соседний мини-маркет, еще недавно такой уютный и симпатичный, наотрез отказался его обслуживать. То же самое произошло во всех других ближайших магазинах: охрана делала оловянные морды и преграждала путь, насильно вырывала из рук Максима Т. Ермакова дребезжащую корзину для покупок, на злобные его тычки под дых реагировала сдавленными нехорошими улыбками. Максим Т. Ермаков помнил, что ему ни в коем случае нельзя попадать в милицию. Плевать хотевший на государственных головастиков во главе с самим Зародышем, он ловил себя на том, что испытывает робость перед магазинными секьюрити, похожими в своей коротенькой вздернутой форме на школьников-переростков. Эта робость была плохим, очень плохим симптомом; и все-таки Максим Т. Ермаков стал обходить стороной торговые точки, где продавали еду.
Он, наверное, начал бы потихоньку голодать, если бы не услужливость алкоголика Шутова. Этот коренной москвич, весь пропитанный каким-то плотским горьким запахом, напоминавшим запах помидорной рассады, лихо катавшийся на милицейских иномарках в родной обезьянник, видимо, свято не понимал, что происходит вокруг. Возвращаясь из офиса, Максим Т. Ермаков звонил в обитую порезанным дерматином дверь притона; мутный глазок на двери темнел и моргал, после чего приходилось ждать еще минут пятнадцать, слушая странные звуки, как если бы в притоне спешно двигали мебель. После этого дверь приоткрывалась на дециметр, и Шутов, как крыса, ловко протискивался в щель, всегда оставляя внутри один из двух расслоившихся и драных клетчатых шлепанцев. Бывало, что вместо Шутова на площадку выходила кое-как запахнутая в халатик мятая девица, а иногда просто высовывалась голая женская рука с обгрызенными крашеными ногтями, с мокрым пухом под мышкой. Максим Т. Ермаков отдавал листок со списком покупок, в который были завернуты деньги, и отправлялся наверх. Через совсем небольшое время либо Шутов, либо кто-то из девиц являлся с продуктами и подробными финансовыми отчетами. Не пуская к себе, они и сами не шли в чужую квартиру, а топтались на площадке, на виду у дежурных социальных прогнозистов, бросавших раздраженные взгляды на самовольничающий асоциальный элемент. Максим Т. Ермаков первое время боялся, что путаны, следуя профессиональному инстинкту, попытаются виляющими рыбками проплыть в квартиру и в койку. Однако девицы вели себя совершенно нетипично: стояли стрункой, тесно сдвинув кривые ножки, между которыми зияли просветы, какие бывают в заборах из горбыля. Были все они до странности непривлекательны: грубые родинки, длинные рты, хрящеватые носы школьных отличниц, и, по совести, не с такими ногами носить короткие юбки с разрезами по самое не балуй. Впрочем, в нехорошей квартире алкоголика Шутова вряд ли можно было ожидать внезапной встречи с Клаудией Шиффер. Девушки все были очень старательные — старательность составляла, вероятно, их единственное профессиональное достоинство, хотя и сомнительное; к чекам часто прилагалось пояснение на листочке от руки, сделанное аккуратным девичьим почерком, напоминающим узкое кружевце. «В сиротском приюте он их набирает, не иначе», — думал Максим Т. Ермаков про алкоголика Шутова и его контингент. В денежных расчетах обитатели притона были честны до копейки; гонорар составлял неизменно две бутылки водки, самой дешевой, способной, казалось, насмерть отравить анемичные девичьи организмы. Максим Т. Ермаков не раз предлагал алкоголику Шутову брать водку хорошую. На это Шутов, видимо, совсем не понимавший, как можно платить дороже за тот же градус и литраж, только тряс нечесаными патлами, в которых пробивалась свинцовая жирная седина.
— Так ведь водка не для здоровья, — разъяснял он незадачливому соседу. — Она наоборот.
И то верно.
Максим Т. Ермаков все ждал, каким будет следующий ход социальных прогнозистов. У головастиков весной образовались новые проблемы: повсюду начались громадные лесные пожары, из глубоких складок тайги дым валил, будто там треснула земля. В новостях показывали снятые с вертолетов рыхлые огненные язвы, размером с целые электрические города, вздымаемые жаром в небо искры и хлопья, задымленные сосняки, в которых точно стелился по земле призрачный снег. Пылали сибирские поселки, выли, обнимая детей, погорельцы, по обочинам смутно рисовались закопченные автомобильные остовы, человеческие жертвы исчислялись тысячами. В онлайн-игре «Легкая голова» появились новые персонажи — пожарные, без которых теперь не могла обойтись ни одна серьезная миссия. Виртуальный толстяк получил способность выдыхать могучие огненные струи, от которых вспыхивали факелами разведчики, стратеги и стрелки. Огнедышащий монстр буквально сдувал с лица земли вековые деревья и узнаваемые по телевизионным репортажам сельские улицы; остановить толстяка могла только бренчащая, как будильник, пожарная машина с расторопной командой.
В общем, народу наглядно разъясняли, кто опять во всем виноват. Следовало принимать новые усиленные меры к обезвреживанию Максима Т. Ермакова. И вот однажды, пробегая в офис мимо пикетчиков, по случаю пожаров наглядно измазанных сажей, Максим Т. Ермаков увидел то, от чего душа его буквально провалилась в пятки.
Он или не он? Целый день Максим Т. Ермаков думал, уставившись в пыльную, изрисованную пальцем, столешницу. Тот мужик стоял с отсутствующим видом, держа древко транспаранта, как держатся за поручень в метро. Слишком мелок для Вована Колесникова, слишком узкоплеч. И все-таки это был он, Вованище: его поседевшая, будто заплесневелая, щетина, его куртейка в матрасную полоску, словно перешитая из того колхозного пиджака, из которого Максим Т. Ермаков когда-то вытащил набитый долларами грязный конверт. Даже не глазами узнал его Максим Т. Ермаков, а солнечным сплетением, заплясавшим от ужаса.