Легкая голова
Шрифт:
Голиков тем временем увлеченно возил мышью по столу, будто пацан игрушечной машинкой, и бормотал себе под нос по-немецки. Сейчас отдать бабки, и с этим человеком, на которого, оказывается, Максим Т. Ермаков все это время возлагал тайную надежду, порвется всякая связь.
— Долларами возьмешь? — спросил он упавшим голосом, понимая, что взаимная кредитная история, как всякий сон, не поддается проверке.
— Гут! Даже лучше!
Максим Т. Ермаков, вздыхая и загораживаясь от Голикова спиной, полез в тайник. В пачке денег, не тронутой социальными прогнозистами, доллары по краю взялись засохшей влагой и пожухли, как осенние листья. В московский уличный обменник
— Гут, — повторил он удовлетворенно и, с силой хлопнув себя по круглым коленям, встал. У него уже было целеустремленное лицо путешественника, которому только заскочить за багажом — и в аэропорт.
— Обедать будете?
Максим Т. Ермаков от неожиданности вздрогнул. Старательный Витя, в фартуке жизнерадостной расцветки, улыбался из задымленной кухни, его напитанные гелем коричневые волосы подтаяли от кухонного жара, точно шоколадные. Голиков осторожно полуулыбнулся и на всякий случай сделал полшага назад.
— Этот человек, он правда из ФСБ? — спросил он внезапным фальцетом.
— А то! — воскликнул Максим Т. Ермаков, широким жестом указывая на раскрасневшегося социального прогнозиста. — Витя, у тебя какое звание в твоем спецкомитете?
— Старший лейтенант! — бодро отрапортовал Витя. — Так я хочу сказать, обед готов. Котлеты с картошкой и соленым огурцом. Правда, у меня сегодня пригорело немного, вот, — и он смущенно предъявил тарелку с чемто жирным и черным, похожим на ломти горячего асфальта.
— Спасибо, я сыт, — сдавленно проговорил побледневший Голиков. — Я, пожалуй, пойду.
— Нет, постой! — Максим Т. Ермаков преградил Голикову путь и увидел, что личное пространство европейца опять напряглось и опять, точно под лупой, Голиков сделался весь как бы текучий и влажный. — Так, говоришь, неинтересно тебе? А ты ведь боишься моих спецкомитетчиков. Вон, коленки подогнулись и ручки задрожали. Правильно я говорю?
— Я просто не хочу проблем, — фальцетом ответил Голиков, перетаптываясь в попытке проскочить в коридор.
— А вот у меня проблем полно! — Максим Т. Ермаков даже притопнул ногой в шепелявом шлепанце. — Я весь в проблемах! Но я-то не боюсь никакого ФСБ. Смотри, какие они у меня дрессированные! Ручные! Ты видел когданибудь такое? Бегают мне за продуктами! И лечат, и готовят, и обеды подают! Что, старший лейтенант, подашь мне свои горелые котлеты в постель?
— Ах ты падла, — огорченно произнес старательный Витя.
Растерянными водянистыми глазами он пошарил по кухне, ногой пододвинул к себе мусорное ведро и свалил туда всю гору горячих слипшихся котлет. Когда он вновь посмотрел на Максима Т. Ермакова, глаза его были уже не растеряны и не водянисты. Это был какой-то совершенно незнакомый человек, красный от гнева; прыщи, замазанные тональником, теперь напоминали грубую корку окислов на раскаленном чугуне.
— Ви-ить! Витек! Чего там у тебя? — раздался из кухонного чада недовольный голос девушки Кати, оказывается, все время там сидевшей.
— Заткнись, — бросил через плечо неузнаваемый Витя, с видом человека, совершающего самоубийство.
На кухне все затихло, так затихло, что сделалось слышно, как сопит под струей воды остывающая сковородка. Катя затаилась. Внезапно та самая рука в железных часах, что кормила Максима Т. Ермакова с ложки, сгребла у него на горле ворот халата, и Максим Т. Ермаков почувствовал себя завязанным в узел. Он задыхался
— Что же ты, падла, за человек такой, — проговорил, густо дыша, социальный прогнозист. — Что же ты так себя жалеешь? Для чего бережешь? Сашка Новосельцев из-за тебя погиб. Закрыл тебя от пули. Ну, останешься ты жить дальше, и что? Квартиру купишь? Новую машину? Так квартиры и машины и без тебя существуют. Не ты сделал, не ты построил. Сам-то ты что собой представляешь? Что за великая ценность? Выхаживаем тебя, и обеды подаем, как ты правильно сказал. Все надеемся на тебя, думаем, должна ведь совесть проснуться. Должно проснуться чтото человеческое. Думаешь, мы, военнослужащие, — пешки? Без человеческого в военнослужащем ни один приказ командования не сработает. Все на человеческом построено. А ты что, совсем пустой? Ну скажи — совсем?
Тут неузнаваемый Витя так встряхнул Максима Т. Ермакова, что тот ощутил весь свой позвоночник, будто колодезную цепь, с которой сорвалось ведро. Сбоку слышалась возня: это ошарашенный Голиков, никак не могущий проскочить на волю мимо чужого конфликта, метался в своем личном пространстве, точно мышь в литровой банке.
— А котлетки придется заново пожарить, — хрипло выдавил Максим Т. Ермаков, улыбаясь в лицо спецкомитетчику, с пузырями слюны на зубах. «Дай, дай ему в морду», — послышался над ухом надтреснутый голос деды Валеры, и близко напахнуло земляной холодной сыростью, сладковатым духом черных корней. «Вот не лежится тебе, деда, спокойно», — мысленно ответил Максим Т. Ермаков, а в следующую секунду щека его размазалась по кости, закрыв левый глаз, и зубы поплыли в чем-то соленом, быстро набухавшем.
— Это не от спецкомитета, это от меня лично, — с достоинством проговорил неузнаваемый Витя, вытирая кулак о жизнерадостный фартук.
— Ну, я пошел, пожалуй, — послышался далекий голос Голикова, точно он был уже у себя в Европе.
— Смылся, — прокомментировал социальный прогнозист. — Ладно, не падай в обморок, не изображай, что сильно больно. Я левша, — счел нужным добавить старательный Витя, прежде чем заструиться, дать в воздухе красивую складку и исчезнуть.
Вот и пора на службу. Будто на другую планету. Брюки висят, как мешок; если бы не старые подтяжки, свалились бы на пол. В пиджак, дополнительно к Максиму Т. Ермакову, можно поместить бочку. Странное ощущение собственной костлявости, шаткого скелета внутри, выпирающего тут и там твердыми скользкими шишками. Синяк, щедро поставленный старательным Витей, еще не рассосался, подбитый глаз в лиловых и радужных морщинах напоминает бабочкино крыло. Хорош, нечего сказать.
Конец сентября, деревья сквозят, ветер тащит понизу их облетевшие листья, царапающие асфальт сухими коготками. Прозрачный, призрачный свет, и такая кругом пустота, будто что-то убрали, снесли, а что — неизвестно. Автомобильная пробка, без конца и без краю, посверкивает пыльным серебром. В зеркале заднего вида скалится помятым бампером «семерка» «жигулей», в «семерке» двое дежурных, оба рвут зубами какую-то еду, зажатую в кулаках. Перед офисом ни одного демонстранта, от бивака протестующих остались горы тарных ящиков с ядовитыми пятнами от гнилых овощей да войлочные прямоугольники на газонах там, где стояли палатки. Максим Т. Ермаков шагал к офису легкий, в одежде, полоскаемой ветром, ловил на себе косые, понизу брошенные взгляды, его улыбка, обращенная в никуда, была слепа, как солнечный зайчик.