Легкая голова
Шрифт:
В общем, Максим Т. Ермаков осторожно допускал, что сумасшедшая история, начавшаяся с ним почти год назад, может завершиться хеппи-эндом, как вот бывает в романах. Для полного хеппи-комплекта недоставало, однако же, еще одного события, но Максим Т. Ермаков надеялся, верил и очень старался каждую ночь. Он самолично закупил, вызвав ухмылки всей набитой народом аптеки, две картонные коробки тестов на беременность. Каждое утро он выдавал Маленькой Люсе дежурную полоску и, когда она запиралась в ванной, вдруг начинал нелепо волноваться, ловить прыгающую из рук посуду, смотреть на часы. Люся выскальзывала из ванной тихо, как рыбка, сразу увиливала куда-нибудь в сторону, ничего не говорила, но и без слов все было понятно. Все было хорошо, но в самом начале дня происходила маленькая авария, крошечная поломка отношений, и что-то между ними дребезжало, незакрепленное, пока вновь не наступала минута для Маленькой Люси где-то потерять халат по пути из душа на диван. Максим Т. Ермаков понимал, что прошло еще очень мало времени, еще и Новый год не наступил, и покойный Артемка, призрачный
Между тем новогодние праздники приближались. Слякоть на улицах стала цветной и огнистой, в ключевых точках Москвы воздвиглись гигантские елки, напоминающие переодетые в шутовские наряды кремлевские башни. Маленькая Люся повеселела, затеяла генеральную уборку. Помогая ей, сражаясь с допотопным пылесосом, который то вообще не тянул, то присасывался намертво к старому блеклому ковру, Максим Т. Ермаков осознал, что эта квартира, куда он пришел жить навсегда, наполнена детством. Его родное жилье в городе-городке принадлежало к другому, что ли, типу, взрослому и даже стариковскому, и потому отдавало скукой; видимо, вырастить одного ребенка — самого Максима Т. Ермакова — жилью было недостаточно, чтобы стать полноценным домом семьи. Здесь же, в почтенных, на много слоев перекрашенных стенах, росло, играло, болело, сажало кляксы в школьные тетради по меньшей мере четыре поколения лопоухих и нежных детей, в основном пацанов. Их детство было повсюду: во время уборки попадалась под руки то фарфоровая чернилканепроливашка, то полуразрушенная коробка с какой-то настольной игрой, то надписанный поседевшими от времени каракулями альбом-гербарий, где иссохшие листья и лепестки напоминали хрупкие стрекозиные крылья. Елочные игрушки, вынутые из глубоких, устеленных пышным перемятым серебром, картонных коробов, тоже были разного возраста, с разбросом лет в сто или больше. Здесь было много облупленных зеркальных птичек на железных прищепках, много картонных белочек и козочек на серых, бог знает в каком году завязанных нитках, а самые старые игрушки были из шершавой крашеной ваты — клоуны и гномы, комковатые на ощупь, с приклеенными фарфоровыми личиками, похожими на разрисованные ноготки. Упругая свежая елка сопротивлялась, топырила колкие ветки, колыхалась со звоном, но все-таки против воли и против шерсти была наряжена, а под нее, в слюдянистый искусственный снег, Маленькая Люся насажала своего любимого плюшевого зверья.
— Слушай, а что у него внутри? — озадаченно спросил Максим Т. Ермаков, беря в руки громадного ветхого медведя, у которого задние лапы были как детские валенки.
— Как что? Героин, конечно! — расхохоталась Маленькая Люся, дурашливо отбирая медведя и пряча за спину.
Была она очень весела, вытащила на праздничный стол разномастную, со всякими лепными вычурами, антикварную посуду, надела к простенькому платью серьги старинного золота, потемневшие, будто осенние колючки, но игравшие крупными, туповато ограненными зернами бриллиантов. Жадно наевшись раньше времени, они, с опасной, как заряженная пушка, бутылкой шампанского, ждали по телевизору боя часов. Вот отговорил на фоне Красной площади серьезный, с тяжелыми глазами литого стекла, бледный президент, вот начался напряженный, с оттягом, отсчет курантов, Максим Т. Ермаков упустил стрельнувшую в стену шампанскую пробку, пышная струя залила шипучими хлопьями скатерть, салаты, Люсино платье, и наконец они чокнулись кое-как наполненными бокалами и поцеловались.
— Максик, все, есть! — проговорила, вырвавшись из поцелуя, как из проруби, Маленькая Люся.
— Есть, есть, с Новым годом тебя! — не понял поначалу Максим Т. Ермаков.
— Ма-аксик… — укоризненно протянула Маленькая Люся и опустила глаза на свой залитый шампанским живот, плоский, как сковорода.
Тут за Максима Т. Ермакова все выразили новогодние петарды, что принялись бабахать, и рваться, и свистеть, и туго рассыпать по небу цветной горох, под слабые, как бы разбодяженные крики вывалившего на улицу пьяного народа. Молодожены не стали дальше смотреть телевизор. В ту новогоднюю ночь они впервые перешли с дивана на большую семейную кровать, разобрали ее, слипшуюся слоями и тонко пахнувшую тленом, сняли, будто паутину, пролежавшее неизвестно сколько лет серое постельное белье. Кровать была могуча и горбата, будто живой медведь, несколько раз новички, обживающие ее, едва не скатились на пол. С косого линялого полога на разгоряченные тела сеялась труха, за окном на разгоряченную Москву лил, как из бидона, млечный густой снегопад, и казалось, будто в укромности старой квартиры и старой кровати именно в эту ночь начинается хорошее и потому совершенно непредставимое будущее.
Прошел январь, и будущее разворачивалось, как ни в чем не бывало. Как Максим Т. Ермаков мысленно ни торопил процессы, живот у Люси почти не увеличивался, только изменил немного форму, будто под тонкой кожей чуть приоткрыла створку округлая раковина. На работе у Максима Т. Ермакова был полный завал и дурдом. После удачи с болотной сибирской косметикой на него навалили гору проектов, вернули весь его шоколад, и теперь он день-деньской мотался по продакшенам, успевшим поменять офисы, как и многие московские бизнесы, что появлялись в столичных зданиях и исчезали оттуда, будто шарики под стакашками наперсточника. Максим Т. Ермаков в течение рабочего дня был чуть ли не в нескольких местах одновременно, так что полурастворившимся в пространстве социальным прогнозистам пришлось приставить к Объекту Альфа дополнительные наряды,
Между тем мир вокруг рвался на куски. Чего-чего, а землетрясений сроду не бывало на Москве, и тем не менее однажды ночью молодожены проснулись от нарастающего дребезга посуды и почувствовали себя словно на ручке огромной ложки, которая медленно перемешивает красное варево в самом чреве Земли. Стопы тарелок в буфете пробирало сверху донизу и снизу доверху, люстры качались, будто древесные кроны под ветром, шуршали на стенах картины, икали и били часы. Но не успели молодожены, кое-как одевшись, схватить деньги и документы, как все прекратилось, замерло, слегка скособочившись, словно мир занес ногу для следующего шага и застыл, прислушиваясь. Так все и было на самом деле — стояло, балансируя и едва не падая, на полушаге в будущее. От землетрясения у Максима Т. Ермакова осталось ощущение, какое иногда бывает при самом начале гриппа: будто через тело проходят, к небу от земли, слабые разряды электричества. Что хуже всего — Максим Т. Ермаков начал вдруг чувствовать людей. Через Люсю он внезапно понял, что другие люди тоже существуют. Чужие смерти пугали и раздражали его, как если бы в комнате, где он сидел, кто-то сильно хлопал в ладоши или вскрикивал и не было никакой возможности выгнать подлеца. Смерть — хлопок, смерть — крик над самым ухом, а иногда это просто сыпалось, палило очередями, так что не удавалось толком ни почитать, ни посмотреть кино.
Как раз был выходной, по телевизору показывали фантастический сериал, достаточно идиотский, чтобы можно было совершенно отключиться от действительности.
— Максик, ты чего обленился совсем, пойдем, погуляешь со мной, — Маленькая Люся, уже одетая в розовый пуховик и больше, чем обычно, похожая в нем на беременную, загораживала Максиму Т. Ермакову экран и ползущий по нему звездолет, напоминающий иллюминированный лампочками токарный станок.
Максим Т. Ермаков, зевая, глянул в окно. Там реальной действительности было гораздо больше, чем в перегретой комнате и уж точно больше, чем в телевизоре: сеялся мелкий, будто железные опилки, противный снежок, припаркованные автомобили во дворе покрылись коркой, на обледенелой ветке хохлился, словно детская рука в варежке, сжатая в кулачок, промерзший воробей.
— И оно тебе надо, по такой погоде гулять, — сказал Максим Т. Ермаков Маленькой Люсе, провожая ее в прихожую. И даже не поцеловал на прощание.
Она еще позвонила раз пять или шесть: была в Охотном Ряду, выбирала Максиму Т. Ермакову новую рубашку из, казалось, бесконечного количества возможных — и в полоску, и в клетку, и в какой-то лапчатый рубчик, которого Максим Т. Ермаков даже не мог вообразить.
— Ты ведь у меня зеленого не носишь? — в который раз уточняла она деловитым голоском. — А может, тебе кремовую взять? Но у зеленой качество очень хорошее, мне она так нравится! Давай, я обе возьму.
— Люсь, ты уже купи что-нибудь, сама прими решение, — нетерпеливо отвечал Максим Т. Ермаков, у которого как раз инопланетяне, похожие своей анатомией на шотландцев с волынками, атаковали земную космическую станцию. — И приезжай домой, обедать пора!
Он еще какое-то время следил за космической бойней, радуясь тому, что выстрелы из фантастического оружия, тоже напоминавшего духовые музыкальные инструменты, — ненастоящие, и что когда землянин красиво падает среди задымленных декораций или пришелец оседает кучей, втягивая сопливые дыхательные дудки, — никто не умирает, каждый остается жив и в действительности все эти актеры, небось, снимаются сейчас в другом сериале, еще более дурацком. Все-таки облизывал душу какой-то потусторонний холодок, и душа была как мятный леденец. Не выдержав, Максим Т. Ермаков потянулся к мобильнику, чтобы самому набрать припозднившуюся Люсю — и тут же мир тихо ахнул. Мир, подобно виртуальной голове Максима Т. Ермакова, хлопком выпустил какой-то дурной, перебродивший хмель, и только спустя длинные-длинные секунды стало понятно, что звук прикатился с Пушкинской площади, от станции метро.
После, когда оперативная группа прокуратуры Москвы расследовала взрыв, отдельные части мозаики сложились в рябоватую, плохо совпадающую краями, но все-таки связную картинку. Многие свидетели видели на станции «Театральная» немолодую грузную женщину в грязно-розовом пуховике поверх обвислого черного платья, на подоле которого поблескивал сбитый в мочало, затоптанный люрекс, в мусульманском платке по самые глаза. Женщина стояла на станции долго, ждала явно не поезда. В руках у нее была мешковатая черная сумка с пряжкой поддельного золота размером с консервную банку, в сумке проступало углами что-то вроде длинной коробки. И сама женщина казалась какой-то коробчатой, сложенной под пуховиком, будто печь, из больших кирпичей. Никто не обращал на нее особого внимания, а зря. Людям стоило посмотреть в глаза этой гостье столицы, блаженные и страшные, словно расплавленные на каком-то внутреннем огне. Но пассажиры метро бежали мимо, загружались тесными кучами в отбывающие составы и тем самым оставались в живых.