Легкая голова
Шрифт:
В офисе произошли перемены. Ика рванула на повышение, на ее месте вдруг оказался человек, всегда работавший на конкурентов, тощий, желчный интриган, с большим количеством поперечных морщин на облысевшем лбу и длинным клейким ртом, становившимся, когда он изображал улыбку, вдвое длинней. На первом совещании у нового шефа Максиму Т. Ермакову не дали сказать ни слова; его шоколадными делами давно занималась пришедшая с новым шефом чужая команда. Мельком Максим Т. Ермаков видел в секретарском предбаннике Маленькую Люсю — вернее, ее очень гладко и туго причесанный затылок и бескровные ручки, будто обклеенные папиросной бумагой. Он сам удивился, как разволновала его эта мимолетная встреча. Почему-то он не мог заставить себя спросить у знакомого офисного люда, как дела у Люсиного пацана, не было ли похорон.
И то сказать — знакомые, свои были теперь сильно разбавлены пришлыми, самоуверенными и горластыми, ходившими по большей части в пухлых бородах самых разных цветов,
— В общем, желаем успеха и в нем не сомневаемся, — издевательски напутствовал его вальяжный крепыш из новой команды, у которого две щечки и курносый носик были как румяные яблочки-дички, а остальное скрывал могучий, цвета чернозема, волосяной покров.
— Мужик, бороду постирай, — посоветовал ему Максим Т. Ермаков и по выражению того, что оставалось свободным от чащи волос, понял, что нажил врага.
Социальные прогнозисты продолжали его пасти. Из квартиры они убрались, но по-прежнему занимали позицию в подъезде и сопровождали по городу на своих затрапезных фургонах, покрытых замшевой грязью и лживыми надписями типа «Везу диван». Без поддержки народа с большими плакатами и игрушечными пистолетами спецкомитетчики выглядели потерянными и одинокими. Старательный Витя, позвонив вечером в дверь, вручил Максиму Т. Ермакову документ, заношенный в кармане до состояния тряпки; документ, за подписью, похожей на кардиограмму с картиной сердечного приступа, и за едкой фээсбэшной печатью, извещал, что мотоцикл марки «ямаха», принадлежащий гр. Ермакову М.Т., взят на ответственное хранение и находится в спецгараже по адресу такомуто, откуда владелец может его получить по предоставлении длинного перечня бумаг, включая справку из психоневрологического диспансера. «Или наследники такового», — это примечание было выделено жирным курсивом, причем оставалось непонятно, должны ли наследники также документально подтвердить, что они не психи.
Деда Валера больше не являлся из стены, только снился пару раз: сидел на своей, заросшей бурьяном, могиле и ел крутое яйцо, макая его в насыпанную прямо на землю мокрую соль. «Мы живем в такое время, когда все обессмысливается: любовь, богатство, достоинство, патриотизм», — говорил ему Максим Т. Ермаков, присаживаясь рядом на корточки. «Эх, Максимка, может, мало я тебя порол, больше надо было пороть и чаще», — отвечал со вздохом покойный старик и стряхивал раскрошенный желток с гнилого пиджака.
Тем временем мир не стоял на месте. Мир, казалось, летел в тартарары. На курортные райские острова, где отдыхали сотни россиян, обрушилось цунами невиданной силы; заснятое на любительское видео, оно производило впечатление катастрофы века. Сперва океан изменил свой цвет и опух, как синяк; затем горизонт поднялся сверкающим гребнем, и уже буквально в другую секунду белесая водная масса обрушилась на пляж, кишащий людскими фигурками, на вспетушившиеся пальмы, на домикикоробки. По непроверенным данным, погибло четыре тысячи человек. На Кавказе шла очередная война, танки колыхались в пыльном и огненном мареве, ракеты чертили по голубизне белые инверсионные следы и, будто нитки в иголки, входили в перегруженные вертолеты с беженцами. На Камчатке проснулись вулканы и, полыхая, как индустриальные гиганты первых пятилеток, в одну ночь засыпали жирным горячим пеплом несколько поселков. Автомобильные аварии повсеместно изменили характер: теперь два столкнувшихся транспортных средства притягивали, точно лампа мошкару, все, что ехало на четырех и на двух колесах. За считаные минуты на одну аварию нарастали десятки других, и гора искореженного, измятого железа, заляпанная, будто пригорелая посуда кетчупом, человеческой кровью, лишь очень постепенно теряла свою магнетическую силу, очень постепенно отпускала тех, кто полз мимо нее по свободным полосам и по обочинам. И, наконец, в один прекрасный день рухнули цены на нефть. Вроде бы ничего в одночасье не изменилось вокруг, но странная, восковая бледность легла на лица людей, иные краски тоже померкли, и многим казалось, будто они наблюдают не реальность, а кадры черно-белой съемки. Внезапно увяли, обтрепались товары в витринах: их больше не наполняло человеческое вожделение, не оживляли мечты о том, как все это будет потребляться и носиться, — и оказалось, что они всего лишь тряпки, пропитанные краской, всего лишь дерево, железо, углерод. Страшно сказать — сами деньги пожухли, не только рубли,
Неожиданно, под конец рабочего дня, позвонил Кравцов Сергей Евгеньевич собственной персоной.
— Как драгоценное здоровье? — осведомился он развязно, чего раньше себе не позволял.
— Чего надо? — сразу перешел к делу Максим Т. Ермаков.
— Телевизор, Интернет смотрите? Тенденции улавливаете? — Кравцов Сергей Евгеньевич был явно на взводе, а может, даже и пьян. — Совесть совсем не болит?
— Совсем не болит, — чистосердечно подтвердил Максим Т. Ермаков. — Опять у нас старый разговор. Хотите, сами стреляйтесь, а я не буду. Хоть всей конторой в моем подъезде ночуйте, хоть изойдите на говно. И смысла жизни искать не собираюсь, и доказывать никому ничего не намерен. Мне больше нравится быть живым, чем мертвым, вот и все. Лично мне этого достаточно. Пистолетик можете забрать, ваша вещь. Мне, как и вам, чужого не надо.
— Да понимаю я, понимаю вашу позицию, — раздраженно проговорил государственный урод в телефоне. — Человеку, если он не облечен деньгами, властью, почти невозможно поверить, будто от него так много зависит. Это нельзя ощутить. В воздухе не пощупать. Ох уж мне эта невинность маленького человека! Он никому ничего не должен, ему все должны. Лечите его, учите, а он никогда ни в чем не виноват. Мерзость, мерзость! Основная мерзость наших дней!
Тут Максим Т. Ермаков не поверил своим ушам, потому что в голосе главного головастика зазвучали почти настоящие, едкие слезы. Пожалуй, этими слезами можно было бы капать, с целью взлома, в скважины самых могучих сейфовых замков.
— Вот, предположим, российский мужик, — доверительно произнес социальный прогнозист, и стало слышно, как всхлипнула у него в руке большая стеклянная емкость. — Живет в Рязани, в Казани, в Тмутаракани. Он по-настоящему вкалывал десять-двенадцать часов за всю свою жизнь. А больше не желает. Жрет, пьет, где-то перекладывает с места на место бумажки или железки, ругает власть, завидует деверю-менту, который взятки берет. У себя в загаженной хрущевке не то что ремонт — штаны ленится повесить в шкаф. Баба его, хоть и моет посуду, но про героев сериала ей интересней, чем про живых людей. Она, быть может, училась в школе на четверки, но так с тех пор деградировала, что сама себя бы не узнала. Но они, такие, ни в чем не виноваты! Им не создали условий! Их, видите ли, обманули с приватизацией и продали бизнесменам родной заводской пансионат! А из-под себя убрать, вокруг себя порядок навести — на это специальные условия нужны? Не работают, книг не читают вообще никаких, по телевизору смотрят только говно — и они невинны? С них никакого спроса?! Так, Максим Терентьевич, или нет?
Максим Т. Ермаков промолчал. И опять на том конце связи жалостно булькнула бутылка, содержимое ее нежно зашипело, сливаясь в стакан. «Минералка с газом! — сообразил Максим Т. Ермаков. — Ну, Кравцов Сергей Евгеньевич, ну артист!» Тем не менее Максим Т. Ермаков признался себе, что картина, обрисованная социальным прогнозистом, в целом верна.
— Мой народ меня подводит, — произнес социальный прогнозист с достоевским надрывчиком и тугими глотками опорожнил невидимый стакан. — Народ виноват. Только доказать ему этого нельзя. В начале перестройки пробовали, обломались, перешли на концепцию виновности властей. А на Западе что, лучше? Там у обывателя замылены мозги почище, чем у нас при совке. Ничего не желают знать, кроме подтверждения своих комфортных штампов. Свобода, свобода! Никакой свободы нет без свободомыслия, без умения думать собственной головой! Нигде нет! И вообще, свобода — штука некомфортная, пора бы это усвоить дорогому Индивиду Обыкновенному!
— Ой, ой! Вашему ли ведомству вещать о свободе, — иронически прокомментировал Максим Т. Ермаков в телефон с таким чувством, будто говорит прямо в ухо Кравцова Сергея Евгеньевича, похожее на восковой цветок из могильного венка.
— Вы, Максим Терентьевич, тоже мыслите дешевыми штампами, тридцать седьмой год и все такое, — нагло парировал социальный прогнозист. — Свобода суть материал, с которым мы работаем. С позиции наших исследований, свобода — часть биохимии живых существ под названием причинно-следственные связи. Узор их роста чрезвычайно странен для человеческого взгляда. Осознаваемые нами иерархии — вовсе не несущие конструкции для этих многомерных вьюнков, это всего лишь решетка мутного окна, в которое мы на них смотрим. Причинно-следственные связи могут зацепиться, как вьюнок, равно за олигарха и за дворника. Вас они уже оплели колтуном, потому что не могут двигаться дальше и оборачиваются вокруг препятствия снова и снова. Понятно, что вы их на себе не чувствуете. Вам кажется, будто злые дядьки с удостоверениями все вам врут, пистолет зачем-то подсунули…