Лекции о Прусте (психологическая топология пути)
Шрифт:
Но остается тяжелый, более давящий на нас груз. И подступиться к пониманию того, что это за груз, довольно трудно, потому что это как бы общеизвестно; именно общеизвестность мешает нам увидеть истину. Значит, я сказал: если ты — кто-то, то ты уже не в точке, связанной с центром. Ты уже не выполнишь и не услышишь голос призвания, ибо существует мир привычки. У Пруста есть очень странный оборот. Говоря о чувстве реальности, чувстве жизни, он настойчиво, маниакально повторяет в разных выражениях примерно одну и ту же мысль, что чувство реальности — это элиминирование привычки. Оно заглушается, элиминируется привычкой. Пруст говорит: чувство реальности угнетается или элиминируется тем, что мы называем обычно реальностью, то есть нашей повседневной жизнью, тем, что мы видим. И вот, в контексте, где снова повторяется эта маниакально крутящаяся мысль, он делает очень неожиданное и забавное замечание. Он использует при этом ресурсы обыденного языка, но придает мысли неожиданный поворот. Вы, конечно, знаете выражение: привычка — вторая природа, вторая натура. И вдруг Пруст мимоходом, как бы ничего содержательного и нового не говоря, высказывает эту мысль следующим образом: Привычка — вторая природа, мешающая увидеть нам первую. Это уже поворот. И далее: мешающая и не имеющая ни ее жестокости, ни ее очарования (II,756). А жестокость и очарование для Пруста важные вещи, потому что жестокость и шарм, или очарование, это
Следовательно, что такое человек, имеющий привычку или живущий в структурах привычки? Это — определенный некто. И мы его отлучили от нашей церкви. Мы с ним не будем водиться. Но избавиться от него трудно, поскольку этот «некто» сращен не только со своими социальными функциями и ролями, со своими качествами, со своим местом, которое он занимает в социальной иерархии, но и с самим собой. Скажем, некий аристократ, который якобы понимает что-то. Пруст же подчеркивает, что если он действительно воссоздал себя в качестве такового, то, может быть, он и аристократ. И даже в одном месте «Содома и Гоморры», описывая лакея отеля в Бальбеке, где Марсель жил во время первой своей поездки к морю, мимоходом он замечает, что служащий этого отеля принадлежит к расе более древней, чем Германты, к более благородной.
Иначе говоря, этот «кто-то», с точки зрения тех психологических проблем познания, которыми мы занимаемся, есть то, что в психологии и в философии называется «самотождественный индивид» — identity. Тождество себя с самим собой. Моя личность. И это — одна из самых трудно расцепимых связок, мешающих нам что-то видеть и понимать, угнетающая нас еще больше, чем любые так называемые социальные или классовые системы отсчета. Существует закон сознательной психологической жизни: мы живем, стараясь в каждое мгновение жизни выполнить, удержать какое-то почти кататоническое сращение себя со своим образом. У Пруста есть по этому поводу одно любопытное замечание. Представьте себе, что мы в системе зеркал, тысячи глаз падают на нас, и в этих тысячах глаз тысячи наших отражений, и мы, конечно, работаем на эти отражения, считаемся с тем, как мы выглядим. Так ведь? Назовем все эти отражения чужими: чужие глаза — ив этих чужих глазах мы отражаемся. И Пруст говорит, что есть еще один чужестранец, которому мы лжем больше всего (ведь если мы ориентируемся на то, как мы выглядим, то, конечно, невольно или вольно, часто или не часто, но скорее всего мы лжем). Этот чужестранец — мы сами. Значит, во-первых, он предполагает, что в нас самих есть кто-то чужой, и этот чужой по отношению к нам — мы сами. И, во-вторых, этому чужому в нас самих мы лжем больше всего. Именно это я и называю identity или тождеством, имея в виду тождественное пребывание индивида равным самому себе в потоке времени. Время идет, а мы остаемся равными себе.
Давайте вдумаемся в это чувство тождества или единицу тождества. Существует бесконечное число более или менее правдоподобных теорий о том, что вообще движет человеком. Если резюмировать одну из самых распространенных и, может быть, даже правдоподобных концепций о том, что движет человеком, то ее можно выразить так: любовь и голод правят миром. То есть человеком и миром правят некие «драйвы» — побуждения, направленные на то, чтобы удовлетворить его основные биологически измеримые потребности. Человек должен быть сыт, и он должен производить потомство. А то, что вокруг этого накручено в виде чувства любви, — это якобы уже другое дело; чувство любви можно понять как этаж, надстроенный над чем-то основным. И нам кажется, что если мы построили этот этаж, то все поняли, потому что есть фундамент — сама потребность продолжения рода. Или, в другом случае, — потребность голода. Однако психолог должен и может сказать иначе. Конечно, ни голод и ни любовь не правят человеком и миром; эти силы действуют постольку, поскольку они оказываются элементом отношения человека к самому себе. То есть человеком правит образ самого себя. Потому что действительное удовлетворение полового ли желания, голода или любых других желаний соотносится с удовлетворением чувства «я». Человек стремится строить свою жизнь так, чтобы сохранялось неизменным его отношение к самому себе. Чаще всего это уважительное отношение. Человек должен находиться в какой-то пропорции соотношения с самим собою, какой бы ценой эта пропорция ни достигалась и какой бы ценой ни сохранялась. Ибо в нас живет чужой — образ нас самих, и мы должны с ним ладить, быть с ним в мире, поэтому, говорит Пруст, чаще всего человек лжет самому себе. Именно актами лжи мы сохраняем равновесие в подвижной реальности. В одном месте Пруст замечает, что автор, который не может написать четвертый акт своей пьесы, говорит, что в этой пьесе не будет четвертого акта, потому что так задумано. А задуманное как раз и вращается вокруг identity, вокруг соотношения с самим собою, как чем-то достойным уважения, в данном случае — с хорошим автором.
В психоаналитическом просторечии это называется рационализацией, когда происходит подстраивание какого-то реального, совершившегося по своим причинам, события под образ, имеющий совершенно другие причины. Так, подхалим подхалимничает, твердо убежденный и убеждая других в том, что он просто любит начальство в силу его хороших качеств, что начальник его умный, образованный, добрый человек и поэтому он так к нему относится, что дело вовсе не в подхалимстве. Это типичная рационализация. И в ней, как вы видите, вырастает целый мир, наделенный определенными качествами (умный, великий начальник, обладающий человеческими достоинствами и так далее). А все почему? Да потому, что, во-первых, я — подхалим, и, во-вторых, мне нужно соотноситься с самим собой. Я лгу, конечно, прежде всего себе самому. И самое главное, что никакое удволетворение желания не будет меня удовлетворять, если оно не удовлетворяет одновременно пропорции или соотношению меня с самим собой в образе, называемом identity. То есть индивид как бы все время находится в состоянии кататонии — болезни, которая внешне выражается в том, что человек неестественным образом застывает в какой-то позе. Это судорога, гримаса тела. И такой неестественной гримасой, такой неестественной судорогой психического или сознательного тела является identity, которое мы стараемся не расцепить. Мы все время застываем в этой судороге сохранения тождества себя с самим собой. Однако расцепление кататонии является условием, чтобы мы пришли в ту точку, которая связана с центром, в точку, где мы можем услышать обращенный к нам голос, окликающий нас голос призвания. Не случайно роман Пруста есть роман многих блуждающих «я». Во-первых, — многих и, во-вторых, — блуждающих. Пруст четко понимал, что если я хочу жить и исполниться как живой в своем призвании, если я хочу что-нибудь понять, я должен расцепиться. Расцепить это тождество себя с самим собою в зеркальном образе.
В данном случае я должен, следуя традиции философии, употребить еще термин «предельная» или «пограничная» ситуация. Психологу естественно сегодня видеть в «предельной» или «экстремальной» ситуации — ситуацию так называемой сенсорной недостаточности, когда человек, живое чувствующее существо лишается всех привычных каналов поступления чувственной информации. Итак, назовем условно нашу нулевую точку предельной или пограничной ситуацией, где мы один на один с миром в том смысле, что из мира вынуты все привычные связи и все привычные способы получения информации. И в том числе из мира выброшен и такой привычный объект, как я сам, — мое identity в этом мире. Если вы помните, роман Пруста начинается с метафоры — фактически она является метафорой предельной или пограничной ситуации. Роман начинается с просыпания. Человек, выходящий из сна, на какой-то очень малый промежуток времени находится в состоянии пограничной ситуации. Проснувшись, он должен восстановить привычный мир. Пруст пишет: всякий просыпающийся держит нить минут, часов, лет, но в минуту просыпания он еще не способен на это — его мира нет. (Ведь сон и есть измененное состояние сознания.) И Пруст завязывает нити своего романа именно на этом, он строит очень удачную метафору человека, лежащего в постели, просыпающегося — по слоям просыпающегося, постепенно связывающего себя с самим собою. Просыпающийся человек устами Пруста задает себе вопрос: почему, просыпаясь, я это я, а не другой? Об этом, конечно, стоит подумать. Но подумать над этим вопросом мы можем только оказавшись в предельной ситуации. Сами по себе, естественным образом — мы не подумаем об этом. Нам кажется само собой разумеющимся, что если я проснулся, то я это я. А почему это я? Не очень понятно. Пруст пользуется этой непонятностью как механизмом литературного движения. Но отвлекаясь от чисто литературного хода, мы ясно видим и другое, что можно взять и рассматривать независимо от филологического анализа, от литературоведческих деталей романа.
Чтобы у нас была некоторая вспомогательная образность для размышления, представим себе абстрактный образ системы координат: ось X, ось Y и прямую линию, которая в пределе, в бесконечности может быть представлена как часть или отрезок окружности. То есть то, что нам кажется здесь прямым, в действительности, если взять достаточно большой отрезок, есть часть некоторой окружности. На этой окружности и расположена наша точка, которая нигде (потому что мы сами — никто), центр везде. Душа ли в дереве, любимая ли бабушка — все может оказаться «чем-то» и явиться центром по отношению к той точке, в которой я возникну (я употребляю глагол в будущем времени) как живое сознательное существо. Итак, представьте себе: прямая линия, где-то в бесконечности это часть периферии или часть окружности, закрывающей бесконечную сферу. По одну сторону линии на моем листе мы поставим знак минус, а по другую сторону — знак плюс. Что я имею в виду? Вспомните, о чем я говорил: о предметах в мире, об identity, то есть обо мне самом, как некотором предмете в мире, который живет и что-то выполняет, все время спазматически или кататонически сохраняя пропорцию соотношения с самим собой.
Помните, рыцарь, встретивший короля, бледного и умирающего, вместо того, чтобы спросить его, что происходит, проявить сочувствие (пометим сочувствие знаком плюс), употребил рыцарскую формулу: рыцарь не задает вопросов. Он выполнил некоторый существующий и отработанный формализм, когда-то может быть живой, но сейчас уже ставший стереотипом, предписывающим, что полагается чувствовать и как полагается поступать. И тысячи страниц романа Пруста посвящены таким способам поведения. Например, выполнению светских или аристократических формализмов. Больной король, бледный как смерть — возможный источник сочувствия, участия в нем. Причем это сочувствие открыло бы рыцарю Грааль. Короля нужно было расколдовать вопросом: как тебе живется? И расколдованный, он открыл бы тайну, которую искал рыцарь. Но рыцарь не спросил (не должен был спрашивать), где Грааль. И прошло еще много бесцельных лет, были ненужные приключения, страдания, которые могли бы быть сокращены, если, оказавшись рядом с королем, он задал бы один простой вопрос. Но он его не задал. Он выполнил рыцарский ритуал: рыцарь не задает вопросов. Сколько раз Германты оказывались в соседстве с чувством, с красотой и вместо проникновения в эту точку выполняли нечто заданное, какой-то ритуал предписанных чувств и поступков, предписанных способов общения с людьми. У Пруста это резюмируется в образе салона.
Значит, в этом мире находятся предметы, но имеют место и психические состояния, скажем, — внимание, наблюдение. Конечно, рыцарь, который посмотрел на бледного короля, заметил, что король неестественно бледен, что он страдает. То состояние, которое испытал рыцарь, есть состояние психологическое. Или другой пример: Пруст напоминает себе лицо и выражение глаз бабушки. Это ведь тоже психический акт — акт внимания или акт памяти. Он старается восстановить какое-то событие, то, как выглядел человек. Все эти состояния мы будем называть отрицательными состояниями. Они помечены для нас знаком минус (я ввожу термины «плюс» и «минус», пользуясь топологическими соображениями). Почему я ввожу отрицательный знак? Это очень трудно расцепить, почти так же трудно, как отцепиться от образа себя. Вспомните, я произнес слово «реальность», и вы поняли, что я сказал. Слово «реальность» указало вам на какую-то вещь, на какой-то предмет. А я ведь оговаривал, что употребляю это слово в другом смысле: реально то, что откроется полному присутствию, — лишь то, что откроется полному присутствию, обладает признаком реальности. Хотя кажется, что слова одни и те же, и предметы одни и те же. Поэтому назовем тот предмет отрицательным, а какой-то другой будем называть положительным. Пруст очень часто употребляет, например, термин «негативная память», имея в виду память о чем-то, что вспоминается без моего реального присутствия. Это воспоминание сделал мир, а не я сделал. Но предметы — одни и те же. То, что я вспомнил непроизвольно, есть то же самое, что поддается произвольной памяти. И все-таки — не то же самое. Чтобы как-то отличить одно от другого, обозначим такие предметы, явления, состояния знаком минус. Наблюдение, в отличие от воссоздания (воссоздания того же самого, что наблюдается), у Пруста часто называется негативом. Наблюдение, таким образом, есть отрицательный акт, то есть акт, имеющий знак минуса. Почему нам нужно два знака? Да потому что предметы одни и те же. Ведь +5 и -5 — это одно и то же, только по разные стороны нашей оси.
Добавим еще один геометрический образ. Представьте себе линию и на ней точку — это наша искомая нулевая точка; по эту сторону — минус состояния, по другую — те же состояния, но со знаком плюс. Плюсовые состояния, в общем-то, отличаются только одним — моим участием в этих состояниях, а именно выполнением призвания. В горизонте выполняемого призвания или предназначения предметы, помеченные в других ситуациях знаком минус, будут иметь знак плюс. Но есть еще область, захватывающая и минусовую и плюсовую. На моем рисунке это заштрихованное пространство — область мнимых величин. Она нам нужна по следующей причине. Сейчас я выдерну кусочек из Пруста, и мы попробуем подставить под эту геометрическую или математическую абстракцию некоторую психологическую реальность. Если сможем, значит, нам будет удобно говорить о психологической реальности на языке геометрических абстракций. Итак, приведем в движение нашу образную способность — способность наглядно увидеть то, о чем мы говорим. Представим себе, что плюсовые явления расположены на каком-то диске и каждому из них соответствуют дырочки диска. Круглый диск и на нем дырочки. Возьмем два диска — плюс и минус — и будем их двигать. Так вот, великая идея Пруста состоит в том, что эти дырочки не совпадают. Мы можем иметь явление на отрицательном диске, явление с отрицательным знаком — и не иметь его с положительным знаком. Под отрицательным знаком имеется в виду то, что я не почувствовал. Помните: я сижу в ресторане с прекрасной женщиной и не испытываю того чувства, которое полагается испытывать.