Лекции о Прусте (психологическая топология пути)
Шрифт:
Кстати, сам феномен притяжения берется в этом случае Прустом в строго физическом смысле, как сила тяготения, в соответствии с традицией французской мысли. При этом я не имею в виду возникшую в XVIII веке так называемую социальную физику (там имели значение другие метафоры), а имею в виду прежде всего Шарля Фурье, который видел мир состоящим из бесконечного числа монад человеческих душ и считал, что они переселяются на дальние планеты, а некоторые звезды вообще сами являются душами. То есть не случайно из глубин метафизических возможностей нашей души выскакивают именно эти сравнения. Мир Фурье — этот мир планет, душ и их притяжений. На цоколе его памятника так и написано. (это фраза из его текста): аттракции пропорциональны судьбам. А они действительно пропорциональны, если мы договоримся понимать под судьбой интендированную часть нашей сознательной жизни. Вот мы интендировали, и объект (Альбертина ли, или что-то еще) стал судьбоносной инстанцией, его прорастающие последствия будут нас где-то догонять, неожиданно сваливаться на голову без всякой видимой связи с эмпирическими событиями. Как это было с поленом Мелеагра из «Метаморфоз» Овидия — ведь это символизация того, что наше возможное несчастье не вызвано никакими конкретными обстоятельствами жизни, данного момента. Мы ничего не совершили и не заслужили — и вдруг умираем. Без видимой причины. Полено Мелеагра лежало, а потом его вдруг положили в костер — и человек сгорел. Почему мы влюбляемся именно в Альбертину, почему нас притягивают такого рода объекты? И вообще почему мы видим знаки? Почему замерли вдруг перед боярышником? Ведь мы могли пройти мимо. Это все проходит по законам притяжения, а они пропорциональны интенциям. То есть нашим судьбоносным вложениям в мир. Включением себя в мир мы одновременно создаем истину (чтение создает читаемое) и одновременно теряем ее в сознании. Мы создаем ее, теряем в сознании, и она идет далее как бы своим ходом,
Теперь я хочу пояснить это «включение». Поскольку мы сознаем, то это означает, что все вещи, события и предметы мира спроецированы на экран: наше сознание на этом экране фиксировано одновременно с фактом происходящего события, восприятия объекта. Предметы оказываются расположенными в линейной последовательности нашего восприятия, но кроме этого, как бы изнутри они втянуты в то, что я называл полем. Скажем, перед нами расположение шахматных фигур, которые становятся фигурами в зависимости от их силовых расположений, являются предметами-интенсивностями, а не предметами с атрибутами. Пешка как феномен сознания может вырастать в совершенно другие размеры, чем те, что заданы ее объективными атрибутами. Мир перед нами именно таков: есть defile предметов на экране, и в то же время они втянуты внутрь, в какое-то живое поле, где выступают в виде фигурации нашей сознательной жизни, а не собственно предметов. Они раздуваются или, наоборот, сжимаются в фигурации. На волне такого включения и происходит втягивание предметов из внешнего мира в некое живое поле. Путем включения тебя самого по закону engagement, когда, линейно оставаясь на экране нашего сознания, предметы в то же время уходят своими корнями в живое поле, в котором и разворачивается реальность этих предметов. По аналогии с реальностью шахматной игры, где все зависит от расположения фигур в напряженном поле сил. Причем это непрерывно складывающаяся и постоянно меняющаяся конфигурация. По отношению к тому, как предметы проросли в живое поле, их повторение на экране сознания — бессмысленно. Скажем, я был в Бальбеке, снова поехал в Бальбек, или один раз посмотрел на дерево, второй раз, третий. Пруст называет это doubleemploi — двойным использованием, оно бессмысленно по отношению к реальности психологической жизни. Если бы литература описывала только эти торчащие на экране внешние части предмета, то она была бы совершенно бессмысленна. Это была бы как раз реалистическая литература. И от этого реализма ускользало бы главное, считает Пруст.
Но сделаем один шаг: представим себе это втягивание зрительно или образно. Воспользуемся образом внешней воронки, где взгляд, пробегая по предметам, все время отталкивается, как бы отскакивает от ее поверхности и возвращает нас к самим себе, упирает нас в землю, то есть в сами основания и скрытые посылки нашего движения. Когда назад мы не можем вернуться и произвольным воспоминанием, — поскольку такая память чисто негативна, — вспомнить, что было прежде. И вперед тоже не можем пойти, ибо все возвращает нас к моменту hie et nunc, упирает в землю у собственных ног. Почему я беру образ воронки? Потому что в той области, где мы движемся, нельзя применять детерминистические понятия — нужно как-то блокировать нашу неминуемую склонность к детерминистическому описанию психики и сознания. Значит, наша воронка пока отсылает нас к отрицательной части такой плоскости. И то, к чему она нас толкает, может случиться, а может и не случиться. Но, допустим, что ее края могут индуцировать событие. В данном случае событие моего обращения к самому себе, поскольку этого требуют от меня неудачи на отрицательной части плоскости. Чтобы я нырнул в той точке, в которой стою, а не просто смотрел на мир и сравнивал предметы внешнего мира. Однако при этом может и не произойти ничего — вы не можете из элементов движения в этой воронке однозначно вывести, что произойдет событие обращения человека к самому себе, к своему «я». И тем более наоборот. Поэтому давайте это перевернем, учитывая, что воронка на отрицательной части продолжена воронкой на противоположной, положительной части. Ведь я говорил о втягивании, а там тоже есть воронка, и она из предметов, остающихся на экране сознания, вытягивает их содержание в то, что я называю живым полем. Так вот, перевернем наш образ, эту вторую воронку. Представьте себе, что она над нами, что втягивание предмета в живое поле есть одновременно вытягивание чего-то из нас — в некоторое пространство и время. Чтобы понять что-то, я должен быть втянут в пространство понимания. То есть быть не там, где предмет, не в его пространстве, а в пространстве понимания. Поскольку понимание не сводимо к элементам и предметным частям понимаемого. Понимание предполагает впечатление. А впечатление всегда рядом, отдельно, оно есть от-личность. Если есть понимание, то ты уже в понимании. Это тавтология и факт нашей сознательной жизни, ничего не поделаешь. Но чтобы попасть в понимание, нужно очень напрячься, потрудиться. Поэтому я и употребляю образ воронки, имея в виду как бы сходящиеся стенки индуктивной воронки. Именно индуктивной, потому что ты или поймешь, или не поймешь. Передать понимание нельзя. Нельзя понимание в вашей голове сделать конечным звеном цепи моего рассуждения. Нет такой непрерывно проходимой цепи. Понять должен ты сам. Когда я говорю слово «сам», это является указанием на закон нашей жизни. Понимание вспыхнет или не вспыхнет, и никакого непрерывного перехода детерминации от одного звена к конечному звену понимания не существует. Для обозначения этого, как я вам уже говорил, были свои символы. Скажем, сократовско-платоновский символ воспоминания как всплывания чего-то из глубин нашей жизни. Или символ диалога. Майевтика — это не обучение, она дает возможность рождаться. Но рождается при этом — только само. Или не рождается.
Значит, из нас что-то вытягивается каким-то устройством, условно мы называли его «пространство-время». Над нами пространство-время в том смысле, что оно что-то вытягивает из нас, не нарушая последовательную связь точек нашей сознательной жизни. Это «что-то» не связано той последовательностью, в какой протекает на экране наша сознательная жизнь. По отношению к этой последовательности, скажем, вкус «мадлен» есть нечто совершенно чуждое. Чуждое ко всем сопровождающим это ощущение другим актуальным ощущениям. Пруст говорит в таких случаях, что это событие происходит как бы на совершенно другой высоте и в другом плане. И там оно связано с перескоком, с каким-то другим ощущением и элементом сознательной жизни. То есть здесь движение идет не во временной последовательности, условно скажем, евклидового времени, а происходит что-то другое. Какой-то узел извне, со стороны собирает что-то с разных точек пространства и времени. Поэтому я и говорю о «вытягивании». Из нас вытягивается что-то куда-то. В этом образе воронки важны две вещи: индуктивность, то есть сжимание краев воронки, и то, что происходит внутри воронки. Вспышка события будет вызвана не краями. Перед событием всегда будет зазор, некая пустота неопределения, которую мы не можем заполнить никаким детерминизмом. А когда мы говорим, что должно вспыхнуть, «само», то фактически понимаем, о чем идет речь. Мы говорим: «сам должен понять» или — «это бывает». Анализом свойств мира, в котором случаются такие события, и анализом тех ограничений, которые здесь накладываются, мы и должны заниматься.
Пруст тоже столкнулся с этим. Хорошо, увидел ты знаки, но как пройти путь, который обозначен ими? Ведь он проходится с наложение определенных ограничений. Если я понял, что отрицательной памятью вспомнить нельзя, то чем же можно вспомнить? Частично мы уже знаем, что в живом поле, в которое втягиваются предметы, носителями возможных событий, в том числе событий понимания и знания, являются артефакты. И одним из таких артефактов является произведение искусства. Артефакты вообще есть структуры, которые внутри себя генерируют такое понимание, которое естественным образом в естественном режиме психики в нашей голове не рождается. Я уже говорил о точке пересечения событий в мире и восприятия этих событий, когда есть что-то, чего нельзя знать в принципе. Нельзя знать наблюдением свойств предмета, потому что в предметах этого нет. Вообще. В Альбертине нет моей любви. Определенность точки пересечения в терминах наглядного, предметного, макроскопического языка — иллюзия, с которой мы постепенно расстались и теперь знаем, что названная точка определяется метафизическим апостериори. Наше движение от нулевой точки получает определенность и направление в терминах или в рамках метафизического апостериори. Если оно есть — точка определилась. Потому что ее определенность не в реальном пространстве. Именно поэтому язык Пруста, когда он это описывает, приближается к квазифизической и топологической терминологии. Скажем, когда он описывает архетипический эпизод разглядывания лица Рашель Сен-Лу и Марселем. Взгляд Сен-Лу фокусирует лицо Рашель в той точке, в которой Марсель никогда его не увидит — его взгляд не пересекается с этим лицом. Значит, то, что я назвал точкой пересечения, движется теперь для нас не в реальном пространстве. Событие «Рашель» происходит вовсе не там, куда смотрят и Сен-Лу, и Марсель. Будем называть это место пространством состояний. Мышление Пруста очень пластично в чисто физическом смысле: вот Марсель вошел во двор Германтов, начинается первый удар воспоминаний, неровные плиты, он останавливается, хочет уловить это, делает еще один шаг… Но дело в том, что его шаг происходит в физическом пространстве, а событие шага — в пространстве состояния. И Пруст замечает: если я сделал шаг, то еще ничего не случилось. Один шаг… второй, третий и так далее. Так где же происходит событие, которое что-то вызывает? Конечно, не в физическом дворе Германтов, а в пространстве состояний. Это другое измерение шага. Если мы двинулись, стали определять точку, то ее направление определится уже не на физическом пространстве (не во дворе Германтов). Помните, я уже приводил цитату о пропасти, в которую заброшено какое-то существо, и о скорости движения, охватывающего сразу разные пласты времени, когда тело деформируется вдоль своей траектории.
Но мы не можем выразить его направление, — пишет Пруст, — поскольку прибегаем при этом к столь же тщетным сравнениям, которые можем, заимствовать лишь у мира пространства (в данном случае — физического), и ориентируем его то в смысле возвышения, то в длину, то в глубину, так ничего и не получая; единственное преимущество, что это дает нам все-таки почувствовать, что какое-то непостижимое и чувствительное (sensible — одновременно чувственное и чувствуемое) измерение существует (III, 926).
То есть это другое измерение — непостижимое, невидимое, ненаблюдаемое и притом чувствительное. Чувственно-физическое, и в этом смысле реальное, но неухватываемое. Непостижимое в той мере, в какой мы привязываем события, направление которых хотим задать, к реальному пространству. К тем точкам, которые являются одновременными на экране нашего сознательного «я», где свойства и качества вещей, атрибуты их, в том числе атрибуты направления, скорости, изменения и так далее — совпадают с актом сознания и знанием о том, что я его испытываю. Другое измерение можно определить лишь после того, как не позволишь обманывать себя видимой тождественности пространства. Когда ускользаешь от навязываемого тебе обмана видимой тождественности. Таким образом, у нас есть реальное пространство, в котором — тождественность, а есть еще пространство сквозь время, относительно которого мы можем задать классическое правило постоянства изменения, гарантирующее, что если в разные промежутки времени мы соберем информацию с разных частей пространства (чувственно нам недоступных одновременно), то эта информация будет об одном и том же. Ведь никто не считает, что можно сразу, мгновенно собрать информацию с громадного пространства, хотя и предполагается, что со временем это можно сделать; в словах «со временем» уже содержится согласие относительно того, что мы имеем дело с изменением однородного, что постепенно собранная информация будет информацией об одном и том же. Тождественность объектов сохраняется здесь и в пространстве, и во времени. Но это — видимость. Ибо мы не можем задать никакой определенности тому, что ищем после нулевой точки, определенности для точек пересечения. Теперь эти точки будут для нас интервалами, областями, содержащими целые миры. Поэтому Пруст все время показывает нашу невозможность соединиться или воссоединиться с местами детства, прошлого. Очень часто здесь делают ошибку, понимая это в том смысле, что нельзя вернуть прошлое. Скажем, я вернулся к мельнице в Шиндиси, чтобы снова услышать ее шум, но увижу, что мельница разрушена… Все безвозвратно потеряно и восстановить нельзя. Но совсем не об этом говорит Пруст. Если бы он говорил только об этом, тогда движение к прошлому было бы уходом от настоящего, предпочтением прошлого как идеала. Прошлое тогда приобрело бы смысл прекрасных прошлых времен. А у Пруста идет речь о другом. Здесь действует декартовская редукция или бритва, оккамо-декартовская бритва срезания лишних сущностей. Декартовское требование таково: если даже мое существование извечно, если я — реальное существо, протянутое незнамо на какие времена, то все равно — это «я'' только сейчас и здесь. Даже если я был бы извечно, все равно ничего не гарантировано и должно совершиться hie el nunc. Положиться на прошлые добродетели нельзя. И отложить на завтра тоже нельзя. Так что у Пруста нет никакой идеализации прошлого и всего того, что с этим связано и за что его упрекают.
Когда Пруст показывает невозможность воссоединения с местами детства, речь идет прежде всего об ограничительном свойстве связности топологии интенсивности предметов. Я говорил о втягивании внутрь, в живое поле. Так вот, если произошло втягивание или вытягивание из нас каких-то представлений в пространство состояний, то мы не можем по полю этих интенсивностей, интенсивных вздутий, произвольно шагать туда-сюда. Есть что-то, что мы можем взять вместе, и что-то, что не поддается этому. Прошлое мы не можем взять в том смысле, что не можем сделать его современным моментом нашей психической сознательной жизни. Так называемая река детства на уровне события случилась не в географическом пространстве. Ее можно найти лишь во времени понимания, или в пространстве и времени понимания. При этом вовсе не имеется в виду, что река физически изменилась со временем. Отнюдь. Она и так должна была меняться, потому что всякое пространство есть пространство сквозь время. Разрушилась мельница или не разрушилась — никакого отношения это к проблеме не имеет. Наше восприятие случилось не только в пространстве, но и до времени понимания — или упаковок метафизического апостериори, того, что Пруст называет импликацией. Иначе говоря, вложением наших интенций в материальные части предметов. А вложение это происходит в зависимости от того, как профи-гурировал предмет в становлении нашей психики и нашего сознания, как он интерпретировался. И учитывая, что интерпретация происходит просто потому, что есть другое измерение. Назовем его пока координатой времени понимания. Относительно этого измерения понимания вместе с появившимся «я» не может быть установлена одновременность. Относительно этого измерения и для событий в нем этим «я» (а мы знаем, что многие «я» сменяются под видимостью одного «я») не может быть установлена симультанность. Проявившийся в прошлом материал сознательной жизни не доступен этому «я», он непробиваем, он не может фигурировать как точка пересечения. А если это так, если относительно точки события в измерении времени понимания, наблюдения и интерпретации, если относительно этого «сейчас» этим «я» не может быть установлена одновременность, то ясно, конечно, что невозможна и координация различных элементов или различных частей в той мере, в какой они находятся в пространстве состояний. Я назвал это координацией со знаком «пещер». Помните в романе — в связи с Жильбертой — Прустом описываются эпизоды, где параллельно с тем пространством, которое открывалось физическому взгляду героя (он видел деревья, парк, пещеру), его жизнь протекала, освещенная любовью к Жильберте, имплицированной по местам их прогулок — и он мог физическим взглядом видеть пещеру, в которой лежал неизвестный для него смысл того, что с ним происходило.
Лекция 27
Продолжим тему реальности или того, что я назвал пространством состояний. При этом нам придется вводить понятия пространства, времени, движения и так далее, что довольно сложно сделать, чтобы это не выглядело мудрствованием на, казалось бы, простом тексте. Для меня здесь есть только одно извинение: хотя текст и кажется простым, поскольку он артистичен, — в действительности он сложен, поскольку является духовной конденсацией определенного опыта жизни, скрывающейся за видимой простотой, и швы этой конденсации, сложности сочленений такого опыта жизни становятся видны только тогда, когда мы пытаемся извлечь из него какой-то урок для себя или что-то повторить. Правда, повторить сложно, потому что заведомо будешь делать что-то совсем другое — закон устройства духа таков, что если мы в точности повторяем чью-то мысль, то мы повторяем ее как другую мысль. В каком-то смысле точность повторения состоит в том, что ты создаешь другую мысль. Так происходит даже в простейшем математическом мышлении. Скажем, воспроизвести в точности понимание того, что такое линия, можно лишь делая что-то другое (изобретая какую-то теорему, какой-то математический объект). Хотя это повторение — второй-первый раз. А мы имеем дело с первым разом. То есть с исторической реальностью биографии и духа, где историческая реальность — это то, что мы называем законами.
Так вот, когда мы пытаемся понять, размышляя о том, что произошло, то из-под видимой простоты вдруг выползают очень сложные вещи. Я прочитаю маленький кусочек из Пруста, чтобы напомнить о понятии измерения. Те события, с которыми мы имеем дело в истории «я», в истории духа и вообще в истории, происходят, как я говорил, в некотором измерении, не совпадающем с реальным физическим измерением. Шаг во дворе
Германтов делается как шаг, но он делается странно, и даже сама текстура прустовской фразы наводит на мысль, что здесь происходит что-то особенное. Итак, когда я снова делал шаг (герой пытается зафиксировать поразившее его всплытие прошлого в сознании, но он еще не понял, что это), то это исчезало, а когда углублялся, тогда оно снова появлялось. Следовательно, шаг происходит не в наблюдаемом нами пространстве. Шаг — это событие. Сделать шаг или не сделать — это событие. И нас интересует, где оно происходит. Автор, проделавший этот духовный опыт, чувствует, что событие происходит в каком-то своем измерении, он был убежден, что оно существует. То измерение, которое нельзя установить, когда мы пользуемся пространственной идентичностью предметов. Шаг во дворе — это физическая единица, второй шаг — вторая физическая единица, тождественная ей, и мы пытаемся установить содержание духовных событий, привязав их к тождественным единицам пространства. Я пытаюсь вспомнить, что произошло, когда я сделал шаг, и делаю еще один шаг. А Пруст спрашивает: но если то, что произошло, вовсе не в этом физическом измерении? Если это произошло не здесь, то могу ли я, делая шаги, что-то установить, узнать?