Лекции о Прусте (психологическая топология пути)
Шрифт:
Продолжим наращивание характеристик «внутренней бесконечности» истории, которая скрывается за видимыми качествами, объектами и свойствами действительности и субъекта, не забывая, что мы занимаемся особой психологией. Говоря о пространстве и времени факта опыта как о пространстве и времени узнавания себя, мы вводим эти характеристики так, что они оказываются одновременно характеристиками того, что является основным и первичным понятием нашей психологии, а именно — характеристиками изменения. В них локализуется именно изменение, или, иначе говоря, связанные с ним психические явления, взятые в движении. Объемная психология отличается от психологии планиметрической тем, что она берет эти вещи в движущемся изменении. В этой области и происходит расцепление нашего фетишизма (где мы собственные душевные движения приписываем свойствам объекта), и вслед за Прустом мы обнаруживаем внутри себя целый мир реальностей. Мир, в котором реально складывается наша судьба. Ведь она складывается независимо от того, что я воображаю о себе или об Альбертине. То, что случается со мной, зависит не от моей любовной иллюзии, а от структуры иллюзии, не от сентиментального или, наоборот, трагического внутреннего диалога о том, какова Альбертина, а от того, каков смысл и по каким путям вложено то, что она стала моим любовным объектом. В новой области мы, конечно, не имеем дело с тождественностью «я» — этой судорогой
Расскажу одну историю. Однажды я имел дело со студентами с Гаити, которые формально были образованными людьми, и я читал им лекции, маниакально пытаясь как-то расшатать их мозг, заставить его двигаться, и скоро почувствовал, что дело кончится плохо — они меня возненавидят, потому что мысли для них не были мыслями. Ведь мысли поддаются дискуссии, обсуждению, доказательству, опровержению, сопоставлению с фактами и прочее, и поэтому они вариабельны в зависимости от контекста. А у них были лишь сращения с самими собой. Ценой минимального труда они купили ясную картину мира, в которой есть капиталисты и есть пролетарии, и между ними идет классовая борьба. И они ни за что не позволили бы никому эту картину разрушить, поскольку тогда нужно было бы начать трудиться. А когда начинаешь трудиться, то теряешь блаженное единство с самим собой. Человек по природе ленивое существо, и в данном случае я имел дело с механизмом лени. Эти студенты взяли учебник марксизма, где сказано, что бедные есть потому, что есть богатые. Следовательно, чтобы не было бедных, нужно уничтожить богатых. Просто. И объяснить ничего невозможно, потому что речь идет не о мыслях, не о доказуемом или опровержимом — речь идет о соотношении с собой. Имея такие мысли, человек живет в мире, в котором чувствует себя достойным человеком, понимающим мир, и он не допустит в свое сознание то, что разрушило бы это сцепление.
В любви же, по словам Пруста, действует следующее:
Женщины, знакомство с которыми мы начинаем у сводницы, не интересуют нас, потому что они остаются неизменными (II,363).
То есть у нас внутри есть образ женщины, и если между женщиной и ею же не существует пространства и времени промежуточных состояний — истории, проработанной желанием, переходами в измерение интерпретации, если нет изменения, — то мы в таком мире не участвуем, не живем. Когда Пруст пишет, — «не интересуют», это означает, что мы находимся в мире безразличных физических, неизменных предметов. Тогда как сами состояния, которые составляют plage (и в смысле пляжа, и в смысле пространства между чем-то и чем-то), он называет interposes, «поместившимися между». И, в частности, отмечает, что на спокойное лицо Рашель «маски существования» наложили свои слои, и только эти слои были тем, к чему прикасались губы Сен-Лу. То есть губы прикасались не к лицу, а к этим слоям. Сен-Лу целовал промежуточные, вставленные «междусостояния», и, кстати, только поэтому он и хотел целовать.
Дальше я постараюсь словами Пруста дать вам образ этого пространства и времени. В связи с нементальностью нашего узнавания самих себя и узнавания истины, прохождения пути, — он пишет следующее:
Мы не владеем ни одной линией, ни одним объемом, если наша любовь его не занимает (III,175).…Знать, что я мог поцеловать щеки Альбертины, было для меня, может быть, еще большим удовольствием, чем удовольствие целовать их. Как велика разница между обладанием женщиной, к которой наше тело лишь прикасается, потому что это всего лишь кусок плоти, и обладанием в какие-то дни, заранее неопределенные (элемент неизвестного желания, который приводит в движение всю конструкцию духовной жизни), когда это незнание заставляет дрожать от страха, что снова ее не увидишь. Жизнь вам снисходительно открыла по ходу этого романа молодую девушку и оптический инструмент, чтобы вы могли ее видеть, — сначала один (заметьте, здесь опять тема романа как оптического инструмента, посредством которого читатель читает в самом себе), затем другой, и добавила к плотскому желанию сопровождение, которое во сто крат его усиливает и диверсифицирует благодаря желаниям более духовным и менее удовлетворяемым, которые выходят из оцепенения и разворачиваются, когда мы не претендуем на то, чтобы обладать целым регионом воспоминаний, куда они ностальгически удалились, поднимая вокруг этого региона бурю, увеличивая его и не успокаиваясь до тех пор, пока не свершится, полностью не ассимилируется некая имматериальная реальность… поцелуй — вместо щек первой попавшейся женщины, какими бы свежими они ни были, но оставались бы анонимными, без секрета, без престижа, а тех щек, о которых я так долго мечтал, лишь они движут желания, заставляют стремиться к тому, чтобы узнать их вкус. Мы видели, что женщина — просто образ на фоне декорации жизни, подобно профилю Альбертины на фоне моря, и потом мы видели этот же образ, отделившийся, оказавшийся рядом с нами, разглядели его объем, его краски, как если бы заставили образ пройти через стекла стереоскопа (II,362).
Здесь у Пруста та же устойчивая тема объемной психологии. В момент совмещения разных измерений вещи выступают стереоскопически, они приобретают объем, который зависит от движения желания, и только по ходу этого движения происходит раздвигание тождества, появляются интерпозированные состояния — les etats interposes.
Вот почему женщины, даже недоступные, которыми мы не можем обладать сразу и не знаем, будем ли когда-либо обладать ими, являются единственно интересными. Потому что узнать их, приблизиться к ним, покорить их и значит варьировать форму, величину, рельеф человеческого образа; в этом состоит урок релятивизма при оценке тела и жизни женщины (ibid).
Обратите внимание на слова «имматериальная реальность», «стереоскоп». Я снова возвращаю вас к теме измерения времени понимания и времени смысла. Или другими словами, к фактам опыта. В том универсуме, в котором мы сейчас движемся, факты — вещь совершенно особая. Скажем, если посторонний наблюдатель увидел бы Марселя с женщиной в доме свиданий, то это еще не является фактом. Потому что для такого факта не нашлось бы места во времени понимания и смысла. И тем самым он бы не случился в абсолютном смысле слова. В данном случае событие, которое видит наблюдатель, не есть событие встречи между мужчиной и женщиной. А с другой стороны, мы сказали: «меньше быть не может». Нельзя попасть в точку, из которой, в каком-то абсолютном смысле, мы увидели бы контакт между внешней реальностью самой по себе и нашим отражающим аппаратом чувствительности и тем самым локализовали бы и определили произошедшее. Поскольку все всегда уже интерпретировано. Кстати, это имеет существенное значение и для проблемы бессознательного, которая, правда, в других терминах и с другими результатами, рассматривается в психоанализе. Проблема бессознательного ведь тоже предполагает радикальное изменение наших мысленных привычек и рационалистических навыков исследования. Скажем, факт разницы между полами тоже подчиняется закону минимума — меньше не может быть. Психоанализ показал, что разница полов не является фактом, а становится фактом, так как для ребенка этого различия не существует. И более того, если этот факт существует для взрослого, то знание о нем не может быть передано в точку, в которой находится ребенок. Фактом станет лишь то, что появится перед взором ребенка после работы его фантазии о своем происхождении, после выяснения, откуда он и так далее. То есть событие факта лежит в конце психической проработки, пространство которой отделяет нас от непосредственного, прямого видения фактов. То, что мы видим в качестве фактов, не есть факты внешнего мира. Поэтому Пруст очень часто говорит о том, что реальность ментальна по своей природе. И это вовсе не идеалистический пассаж или его причуда, а указание на саму природу того, что мы называем событиями и фактами лишь вместе с измерением интерпретации и понимания, или смысла.
То есть все события ментального и духовного мира мы берем как минимум с двумя знаками. Со знаком небытия и сознания. Определенность факта вещи получают только в континууме бытия-сознания. Не отдельно в бытии, и не отдельно в сознании, а лишь в измерении бытия-сознания, данного нам постулатом «меньше быть не может». Лишь в этом измерении устанавливается непрерывность и, наоборот, ее нет вне этого измерения. В том числе нет и непрерывности «я». Поскольку мы имеем дело в этом случае с какой-то странной прерывистой непрерывностью, с чем-то фундаментально-дискретным в плоскости нашего макроскопического взгляда. И кроме того, мы расщепляем тождество объекта с самим собой и помещаем в зазор то, что Пруст называет интерпозированными состояниями — целый пляж, целую историю, бесконечность. Упаковываем бесконечность в любимые щеки Альбертины и только тогда любим, поскольку мы — «амфибии». Повторяю, непрерывность мы устанавливаем (если устанавливаем), лишь приплюсовывая еще одно измерение — измерение психической проработки. С этой проблемой мы еще будем сталкиваться. В следующий раз я попытаюсь рассказать о том, как возможно у Пруста движение по так называемым трансмировым линиям, учитывая, что наши «пляжи» — это миры, качественно отличные один от другого, но они относительны. Ведь у нас нет, например, достаточных оснований, чтобы просыпаться самими собой, так же как нет их и для того, согласно Прусту, чтобы считать, что места прошлого заняты действительно случившимися запечатлениями, а не картинами сновидений. Пока мы находимся в рамках тождественного «я», у нас вообще нет достаточных оснований, чтобы отличить память от того, что приснилось. Эти достаточные основания компонуются совсем в другом срезе и свою определенность приобретают лишь тогда, когда они взяты вместе с измерением истории или с измерением смысла. Иначе у человека, который реально вдумывается в свою психологическую жизнь, неизбежно возникают проблемы, которые возникали у Пруста.
На уровне нашего любимого, тождественного «я», по словам Пруста, мы фактически всегда живем в совершенном неведении относительно того, что любим. Так как есть миры и есть грани между мирами. Причем интересны те метафоры и термины, которые он выбирает для их описания. Чаще всего у него появляются в этой связи оптические метафоры: «аквариум», «стеклянная перегородка», метафора «белого листа бумаги», отделяющего две бесконечности, или же он говорит о «тропинках», то есть о топологических путях. Например, в романе есть эпизод, где Пруст описывает окрестности Бальбека по ходу движения героя в автомобиле. Когда Марсель в автомобиле проезжает по тем же местам, которые он видел раньше из поезда, все точки топографии смещаются, и вдруг вещи, которые казались далекими одна от другой и вообще не связанными, оказываются рядом; вещь, которую он знал, не зная, глядя из поезда, — он вдруг узнает, видит. В этом простом, казалось бы, невинном описании и в совмещении перспектив как раз и материализованы законы написания самого романа в той мере, в какой эти законы являются разворачиванием движения души по той топологии, которая необходима, чтобы душа могла освободиться, вернуться к себе. Значит, с одной стороны, есть закон, который оставляет нас в прекрасном неведении относительно того, что мы любим. Когда влюбленный говорит: как она деликатна, как хороша, Господи, неужели она будет моей, неужели я могу осмелиться назначить ей свидание, да нет, этого не может быть… И Пруст продолжает: Однако по другую сторону стеклянной перегородки эти разговоры (или восклицания) будут напоминать реплики, которыми обмениваются прохожие перед аквариумом (II,282), в котором плавают золотые рыбки, видящие нас, и мы их видим, перегородка прозрачная, но они не слышат, что говорят прохожие на самом деле: Господи, какая стерва, она разорила такого-то, ходит в дом свиданий и так далее. Мир отделен стеклянной перегородкой. Заключает же это свое рассуждение он следующей формулировкой действительного закона нашей жизни:
В обществе любое существо, самое прозрачное для других, известное другим в качестве отвратительного, развратного, порочного, всегда кому-нибудь будет казаться и представать в ореоле прекрасной и сладкой, естественной уникальности (II,282).
То есть нет такого даже самого худшего существа, которое для кого-нибудь не было бы самым сладостным. В другом месте Пруст приводит по этому поводу слова старой французской песенки (даю ее в вольном переводе): Кто в задницу собачью влюбляется, тому она кажется розой…
Встречается в романе и еще одна метафора — внутренней часовни, или, как выражается Пруст, «павильона души». Он начинаете образа аквариума, а потом этот образ перерастает в часовню:
Итак, де Шарлю жил обманутый, как рыба в аквариуме, для которой вода простирается по ту сторону стекла, посылающего ей ее отражения (вода отражается в стекле аквариума, и рыбе кажется, что во все стороны существует только вода), и она не видит, что рядом с ней, в тени, находится человек, следящий за ее движениями, или всемогущий pisciculteur, рыбовод, который в непредвиденный и фатальный момент, еще не наставший для барона (для которого таким рыбоводом в Париже окажется мадам Вердюрен), вытащит рыбу из ее среды, где она любила плавать, и забросит ее в другую. Более того, народы в той мере, в какой они являются всего лишь коллекциями индивидов, могут давать нам и более обширные примеры… этой глубокой, упрямой и приводящей в замешательство слепоты (II,1049).