Лекции о Прусте (психологическая топология пути)
Шрифт:
Итак, путь пролегает среди знаков. И у этого пути есть время. Время для того, чтобы истина, сказавшаяся покраснением щек Альбертины, — сказалась. Одно дело — увидеть щеки, а другое — увидеть истину. То, что между ними, — и есть время. Это нечто между предметом и им же самим. Между покрасневшими щеками и покрасневшими щеками. Между стуком окошка и стуком окошка. Между ними — время. И вот, сказав все это, Пруст продолжает:
…я не осмелился до конца интерпретировать и эксплицитно сформировать в своем уме идею ее внезапного отъезда (вслушайтесь в словоупотребление); в моей душе уравновешенной (или успокоенной) присутствием Альбертины не было мысли об этом (III,424).
Это закон нашей духовной жизни: закон присутствия и отсутствия. Отсутствие рождает скуку или то успокоение, которое Кьеркегор называл «смертельной болезнью». Смертельная болезнь — это ложное ощущение человеком самого себя как абсолютно здорового, когда он в действительности болен. Как в случае покрасневших щек, о которых я еще не знаю, что это значит. Они уже покраснели — но я не знаю. Это болезнь — а я себя чувствую здоровым. Одна из самых блестящих книг Кьеркегора именно так и называется — «Смертельная болезнь». Это, кстати, совпадает с тем, что я говорил о Фолкнере. Фолкнер тоже считал, что самое страшное — когда человек не знает о самом себе, каков он на самом деле или что с ним происходит. А у Пруста метафора этой «смертельной болезни» дана образом просыпания. Просыпающийся ведь не знает, кто он, где он, и должен постепенно связать
Эта метафора смертельной болезни указывает на незнание при случившемся знании, или случившейся реальности. Термин «незнание» мы обычно употребляем, имея в виду при этом некую отрицательную пустоту. Но когда речь идет о знании как испытании или пути, то незнание есть особого рода реальность, а не отсутствие знания. Это какая-то сила. Наше познание происходит не так, что мы что-то как бы заглатываем или заполняем какую-то пустоту. Наше представление отличается от классического представления о ходе познания, когда мы просто оказываемся своего рода аппаратом восприятия, заглатывающим пустоту, в которой познаются какие-то сущности. В этом случае незнание не может быть позитивной, реальной, фактической силой. Но я отвлекся. Имея душу, уравновешенную присутствием Альбертины, продолжает Пруст, герой думал о неопределенной дате ее отъезда (что он мог бы устроить его в любой день, когда он захочет). Абстрактное время характеризуется прежде всего неопределенностью. Это время моего сознания как области, где воля идеально контролирует построенные в рамках какой-то целесообразности акты. Я ставлю себе цель и все пространство между мной и целью заполняю некоторой конструкцией из средств достижения этой цели. Воображаемая или реальная это конструкция — не имеет значения. Для нас важно, что здесь фигурирует время рассудочное и произвольное, а значит, неопределенное. Я могу отправить Альбертину завтра, а могу и послезавтра. Событие ее отъезда расположено на неопределенной временной оси в той мере, в какой это время есть элемент представления, рождаемый душой, уравновешенной присутствием Альбертины, душой, рассуждающей о возможностях. Для Пруста истины логики или логически добываемые истины были лишь возможностями, они не обладали признаком реальности.
Здесь мы также имеем дело с каким-то возможным, а не реальным актом. В возможном акте сам он локализован по отношению ко времени.
Неопределенная дата, — замечает Пруст. У этого времени неопределенная дата времени отъезда. Это акт, помещенный в несуществующее время. И стало быть у меня была лишь иллюзия, что я думал об отъезде, так же как люди думают, что они не боятся смерти, когда абсолютно здоровы (ibid.).
То есть когда я думаю о смерти и при этом говорю, что не боюсь ее, будучи сам здоров, то это не реальная идея смерти, — у меня лишь иллюзия, что я о ней думаю. Так же как в случае отъезда Альбертины, мысль о котором рождается в существовании, где ее присутствие гарантировано и успокоительно для моей души. В этом присутствии мысль об отъезде — тоже иллюзия мысли, отъезд помещен в несуществующее время. Итак, им кажется, пишет Пруст, что они думают о смерти, а в действительности они лишь вводят чисто отрицательную идею в самое сердце здоровья. Я обращаю ваше внимание на слово «отрицательную». Сначала у нас фигурировало неопределенное время, потом — помещенность в несуществующее время, а теперь фигурирует отрицательная идея, что применимо и ко времени. Хотя здесь говорится о смерти — все это относится и ко времени. Есть отрицательное время. Значит, когда мы говорим о времени «между», отделяющем нечто от него самого, мы имеем время в каком-то другом, негативном смысле. Какое же время является негативным? — Идеальное время. Или несуществующее время. Скажем, мы воображаем отъезд Альбертины, что он случится завтра, послезавтра и так далее. Отъезд локализован, казалось бы, во временной точке, но это локализация в несуществующем времени. Пруст говорит:
Впрочем, даже тысячу раз воображая себе отъезд Альбертины, как проявление ее желания, как бы ясно я ни представлял себе этот отъезд, но я никогда не подозревал, чем он в действительности явится по отношению ко мне.
В действительности я никогда не представил бы, чем этот отъезд явится для меня. И значит, это событие — в идеальном, несуществующем времени — не есть событие, соотнесенное со мной…
Лекция 28
Сегодня мы будем заниматься странными существами — амфибиями. Я говорил, что человек есть существо-амфибия, погруженное в две бесконечности. В связи с чем мы остановились на проблеме времени и проблеме путей, которые это живое существо проходит в мире. Напомню цитату, где Пруст пишет об этом:
…поскольку я был человеком, одним из этих существ-амфибий, которые одновременно погружены в прошлое и в актуальную реальность (III,533).
Это говорится в связи с противоречиями между живым воспоминанием об Альбертине и знанием, что она умерла. Знание о том, что она умерла, помещено в одном пространстве, в бесконечности наших знаний о внешних событиях и предметах, а живое воспоминание — в той мере, в какой оно живое, — помещено в другой бесконечности. В бесконечности малого, имеющей отношение к событиям знания и понимания. Когда я говорю — событие, то тем самым отличаю событие от содержания того, что называется событием. Постараемся различить две вещи: есть содержание того, что называется событием, а есть факт события. Наши знания и состояния понимания являются событиями в том смысле, что они не просто сводимы к своему содержанию, когда случились; для нас важен сам факт события, важно то, что акты понимания существуют в измерении факта события. Фактически это феноменологический сдвиг. Нужно сдвинуть свое внимание. Ведь обычно мы сидим на двух стульях: мы берем предмет и сравниваем его с тем состоянием сознания, в котором этот предмет отразился. Но теперь мы подвешиваем эту операцию и условимся, что вообще не имеем права говорить о предметах и не знаем их помимо того, что нам сообщено о состояниях сознания, внутри цепи которых мы сами неминуемо находимся. Мы не можем вытащить себя за волосы из болота и посмотреть и на себя, и на предметы внешнего мира со стороны. Феноменологическая редукция или абстракция запрещает нам это делать. Тем самым мы как бы подвешиваем вопрос о содержании.
Конечно, когда есть содержания, то из какой-то точки они видимы. Например — обстоятельства моей биографии; есть факты, которые видимы внешнему наблюдателю, ему доступно их содержание. Но кроме того, что эти факты имеют содержание, ведь был еще факт, что они случились. А это немножко другое. Так же как есть опыт, а есть факт извлечения опыта. Сейчас я обращаю внимание именно на факт извлеченности или неизвлеченности опыта. Поскольку опыт — не просто событие в мире, а еще нечто, чему учатся или не учатся. Когда мы имеем факт опыта, а не только его содержание, — лишь тогда мы начинаем применять термин «состояния», и о тех состояниях, которые являются содержанием опыта, мы говорим как о содержаниях, находящихся в состояниях. То есть начинаем говорить о пространстве состояний. Пространство состояний есть такое пространство нашей духовной жизни или нашего умственного развития, в котором событие или содержание идут со знаком их извлеченности или неизвлеченности. Отсутствие состояния, отсутствие извлеченности опыта — тоже есть состояние. Иначе говоря, состояния со знаком отрицания тоже есть состояния. Есть положительные состояния, а есть отсутствие состояний — и это тоже состояние, которое не является абсолютным негативным фактом, оно является продуктивным. Как если бы физический вакуум был в действительности не абсолютной пустотой, а сам что-то производил, был тем, в чем мы могли бы локализовывать некие негативные состояния. Для судеб жизни и истории вообще очень важно принятие одновременно состояний со знаком плюс и со знаком минус, то есть принятие мысли, что отсутствие состояния есть тоже состояние. В связи с этим,
Итак, время есть интервал между тем, что уже есть, и этим же, но извлеченным и узнанным. И оно совершенно уникально — оно не может быть сжато или растянуто, или заместимо другим отрезком времени. То есть времена не являются гомогенными отрезками — время события необратимо. Обычно мы имеем дело с обратимыми во времени процессами, фактически с их однородностью, когда можно безнаказанно уменьшать и увеличивать время. Такое время есть чисто пассивный процесс. Для нас же теперь время — это интервал, который, как я говорил, соединяет покрасневшие щеки Альбертины с их расшифровкой. Когда между покрасневшими щеками, которые случились в одной точке времени, и ими же, но коллапсированными в извлеченный опыт, произошло событие знания и понимания. Этот интервал и будет временем, которое не безразлично, не есть пустота. Это примерно то же самое, когда я говорил, что траектории в топологических расположениях нашей сознательной жизни складываются по той простой причине, что взгляд, которым мы смотрим, — не пуст. Пространство, которое он пробегает, — не пустое и безразличное пространство, поскольку сам взгляд наполнен. Взгляд Сен-Лу, которым он смотрит на Рашель, — теломерен. То есть в нем уже заложен образ, сложившийся из пафосов Сен-Лу, накладывающийся на объект, который совпадает (или родственен) с этим образом, совершенно независимо от действительных «качеств» объекта. Значит, время, которым мы теперь занимаемся, — есть необратимое время факта опыта, а не время хронологического календаря событий в мире: вот это произошло тогда-то, потом произошло следующее в такой-то последовательности… Отнюдь, время извлечения опыта или время состояний — это время нужное мне и уникальное, индивидуализирующее меня. Нужное для того, чтобы узнать себя. И кому это удастся, — удастся познать вселенную. Но познать себя трудно, это не чисто ментальная операция. Поскольку от самих себя мы отгорожены экраном. Не только события внешнего мира и его объекты проецированы на экран, 15 — 3097 где мы фиксируем и выдерживаем тождество «я», тождество с самим собой, но этим же экраном мы отделены от себя самих. И прохождение через этот экран не есть рассудочная ментальная операция. Она имеет время и пространство, где пространство — это путь прохождения. Возможность связи точек. В нем мы и начинаем видеть не предметы, а, как выражался Пруст, — «уникальные существа», и верить во что-то, как в уникальное существо, не имеющее эквивалента. Или, иначе говоря, берем факт, то есть содержание опыта вместе с фактом его извлеченности в измерении понимания. Ибо узнавание себя предполагает переход или скачок в другое измерение. В «меньше не может быть» мы можем перейти только скачком. И таким образом воссоединиться с прошлым.
Чтобы еще раз пояснить проблему времени, приведу такой пример. Вы помните эпизод соприкосновения женских грудей и его смысл. Сейчас я введу этот эпизод в другой связи. Мы сформулировали ранее такую аксиому: всегда есть точка, к которой нельзя прийти простым приращением нашего движения или нашего знания. По прямой. И мы уже знаем такую точку — это лицо Рашель как лист бумаги, отделяющий две бесконечности, из которых с разных сторон к нему идут Марсель и Сен-Лу. Теперь же в связи с проблемой времени я переверну эту аксиому и скажу, что ее острое жало (помните, «нет жала острее, чем жало бесконечности») и есть точка, в которую нельзя прийти простым приращением единицы того же рода. Ведь когда мы идем прямым движением, мы наращиваем одни и те же единицы, накладывая их одну на другую. Так вот, к такому движению и приложима аксиома, что всегда есть точка, в которую так прийти нельзя. Как и в случае той необратимости, где раздирается пелена, убаюкивающая очевидности, вполне похожая на кьеркегоровскую «смертельную болезнь» с ее мнимым, блаженным здоровьем в действительности больного. Очевидность тоже есть мнимое знание в действительности не знающего. Но от незнания к знанию нет прямого перехода. В случае живой истории. Нельзя прийти к знанию, узнав еще что-то, и еще что-то… Тайна разрывает очевидность и всегда врывается как немыслимая и бесчеловечная. Так Пруст и пишет (это эпизод танца Альбертины с Андрэ): первые, а может быть последние аккорды незнакомого праздника (II,796). Праздника — в том смысле, что черти пляшут и танцуют, праздника в аду, совершенно немыслимого, как выражается Пруст, и бесчеловечного. Тайна врывается немыслимо и бесчеловечно, и как выжить перед лицом такой тайны? Если душа не расширилась и не вместила уже ад. Немыслимая и бесчеловечная истина есть открывшийся ад. Появляясь, она отнимает у нас мир. Истина появляется и в то же время отнимает у нас мир, в котором мы могли бы ее держать, и тем самым — она есть продолжение и завершение мира. Вот где проглядывает наш постулат, что всегда есть точка, в которую нельзя прийти.
Но что значит тогда «узнать самого себя?» Ведь время фактически есть иносказание о том, что узнать себя ментальной операцией невозможно, хотя бы потому, что на это нужно время. Время, внутри которого реально, или, как выражался Пруст, экспериментально совершалось бы что-то, когда мы действуем, ведомые экспериментальной верой. Приведу другой пример. Гениальный француз Шарль Фурье в своей утопии «Нового любовного мира», исходя из родственного Декарту и Прусту понимания человеческой природы и ее интенционального характера и руководствуясь французской манией понимания желаний, пытался показать, как может быть построен мир, чтобы в нем человеческое существо действительно могло раскрыть, проявить себя. И наоборот, почему существует мир, в котором этой возможности нет, то есть где фактически нет возможности истории. Такой мир Фурье называл миром цивилизации, врагом которой он был. И Фурье противопоставлял миру цивилизации мир гармонии, ссылаясь при этом на пример из русской истории. Я уже приводил его. Это эпизод с Салтычихой, которая истязала своих крепостных девок. Фурье описывает этот эпизод, узнав о нем, очевидно, из газет и используя его как прозрачный материал для своих мыслей и построений. Фурье говорит, что мадам Салтыкова явно была скрытой или не знающей себя лесбиянкой. Судя по деталям проявления ее жестокости — этот вывод несомненен. Следовательно, пишет он, если бы она могла это знать, то есть если бы можно было переключить ее лесбиянство само на себя, то и ей было бы хорошо, и хорошо было бы ее девкам. Эпизод с Салтычихой — хороший пример для понимания того, что «узнать себя» не есть умственная операция. Для этого должна существовать такая общественная структура, внутри которой возможен эксперимент в том числе и лесбийского образа жизни. Общество же обычно закупоривает неузнанную страсть, и она, будучи неузнанной, превращается просто в садизм и тем самым не реализуется как страсть. А утопия всегда строит мир реализованных страстей. Узнать себя можно лишь в пространстве раскупорившегося движения, которое должно быть реальным. То есть должна существовать социально признанная возможность вступать в лесбийские отношения, или хотя бы уже развитая нравственность, которая способна выдержать негодование мира и продолжать вести себя сообразно своей страсти. Не выполнив этих материальных действий, конечно, узнать себя невозможно. Значит, «узнать себя», повторяю, не есть умственная или только умственная операция. Когда мы говорим «время» и «пространство», — мы берем эти термины в качестве характеристики такого рода «материальных» движений. Лишь проделав их, можно в конце получить на своей стороне какой-то осадок или выпадение опыта в кристалл — и тогда мы узнаем себя.