Лекции о Прусте (психологическая топология пути)
Шрифт:
Как видим, у Пруста и здесь фигурирует неопределенное время. Точка времени, в которой со мной что-то случается, в моей перспективе этого слепого мира не определена, — меня могут вытащить из воды в совершенно непредвиденный момент, не связанный с моей жизнью в воде. Следовательно, время опыта отличается тем, что его определенность дается самим опытом или историей. А пока мы имеем раскол миров, и на границе этих миров момент времени никак не определен. Кстати, Пруст вводит эту тему в связи с темой сплетен, отмечая, что сплетня играет в этом случае роль как бы пчелы-переносчицы между мирами — если ты сам не пророс во что-то, то иногда, взамен этого, пчела-переносчица может, перелетая из одного мира в другой, приносить тебе на своем зубочке или хоботочке мед сплетни. И сплетня, так сказать, оживляет поток между мирами, которые нормальным образом сообщаться друг с другом не могут, в том числе из-за наличия экрана самовлюбленности нашего тождественного «я». Пруст пишет, что благотворная роль сплетни при этом мешает нашему духу заснуть на ложном понятии о вещах, в силу которого они являются лишь видимостью. Она оборачивает эту видимость (сплетня) с магической ловкостью идеалиста-философа и быстро подставляет нашему взору кусочек обратной стороны ткани (II,1048).
Значит, есть неопределенное время и есть еще
Бедный де Шарлю заходил иногда помолиться (помечтать) в воображаемый павильончик (или часовню), чтобы попытаться проникнуть своим воображением в ту идею, какую Вердюрены имели о нем. И там блаженствовал на волнах собственного образа, и этот павильон, как выражается Пруст, был «украшен надписями», льстящими его самолюбию. Но ведь у каждого из нас, — замечает Пруст далее, — два таких павильона: прямо напротив того, который нам кажется единственным (нашей собственной внутренней часовней), где мы сами себе молимся (воображая, какие мы хорошие), находится другой, невидимый нам, подлинный, симметричный тому, который мы знаем, но совершенно на него не похожий, и его украшения (надписи на стенах павильона) такие, что могут напугать нас, как испугали бы гнусные знаки неожиданной враждебности, о которой мы даже не подозревали (II,1048–1049).
Действительно, кто из нас, идя с открытым сердцем, кому-то открыв объятия, не встречался с подобной враждебностью, ее гнусными знаками?
Отсутствие синхронизации этих разных миров чаще всего изображается у Пруста в тех сценах, которые относятся к детству героя. Скажем, он описывает такой момент психологической жизни, когда, осознав свои ошибки, приняв решение вечером, что он станет лучше, будет заниматься, Марсель с этими мыслями, проснувшись утром, бросается в объятия матери. Она же в это время, находясь в другой душевной точке, его вдруг отталкивает. И Пруст замечает: как часто мы не синхронизировании, не совпадаем в точках, мы любим только тогда, когда нас не любят. Читаем далее:
…каково же было бы ошеломление де Шарлю, если бы он оказался в противоположном павильоне, благодаря какой-нибудь сплетне, как если бы хоть однажды поднялся по пожарной лестнице для прислуги, где неприличные graffiti (неприличные стенные надписи) нанесены углем на двери квартир недовольными поставщиками или уволенными слугами.
В других случаях вместо образов аквариума или павильона Пруст прибегает к образу тропинок:
…поскольку удовольствие есть лишь реализация предшествующего желания (в котором тысячи уже упакованных, интерпозированных, вклинившихся состояний) и другое желание не может заменить это желание, постольку нам безразличны свидания с теми, на которых нет знака предшествующей истории.
Следовательно, предметы желания не взаимозаменимы. И поэтому, — говорит Пруст, — я покинул проспект (большую дорогу) общих желаний (II,383). В общем смысле в значении «желания» не содержится никакой индивидуации, и мы ее не видим, если употребляем лишь значения слов, описывающих наши состояния. Такой поток духовной жизни и сообщений между точками протекает вне сознательно организованной коммуникации значений и смыслов. Помимо волевым образом организованных значений, которые мы передавали бы из точки в точку. «Большой проспект» виден нам лишь со стороны — в общем смысле слова. Но я покинул, заявляет Пруст, этот проспект и ангажировался, вступил на более частную тропинку. И теперь, например, чтобы пожелать другую женщину, другое rendezvous, можно вернуться, чтобы потом, издалека вновь выйти на большую дорогу и с нее вступить на другую частную тропинку. То есть если мы проработались, если образовался пляж между объектом желания и нами и мы запущены на эту траекторию, то с этой траектории перейти на другую нельзя. Работает закон непересекаемости путей в пространстве состояний. Взгляды Сен-Лу и Марселя не пересекаются в точке Рашель…
Лекция 29
Поскольку мы уже вышли на последнюю прямую, — когда нам предстоит рассмотреть проблему кристаллизации и законов, а затем проблему произведения искусства, и тем самым завершить путь, — я хотел бы закрепить некоторые пункты, чтобы у нас было четкое осознание направления движения. Напомню, что все те слова, которые я употреблял, все псевдо-понятия, которые пытался ввести, чтобы разъяснить ту реальность, которая мне видится в психологических открытиях Пруста, — все это я резюмирую своего рода камертонным намеком, так, чтобы у нас был настрой на нашу конечную прямую. Все, что есть у Пруста, и все, что я пытаюсь вам передать, все то, чем мы здесь занимаемся, есть проблема жизни. А проблемой жизни является сама жизнь. Напряжение нашего существования всегда вращается вокруг одной-единственной проблемы — самой жизни, в которой все настолько глубоко переплетено, что можно говорить о ней, используя разные слова и метафоры, и все-таки это будет об одном и том же. Я уже вскользь упоминал, что проблема веры есть сама вера — то есть предметом веры является вера. Этому учили мистики. Так же как предметом доблести является доблесть, а не то, что она производит. Иначе история была бы просто бессмысленна и парадоксальна, ярость и шум человеческих усилий и шевелений тоже были бы бессмысленны. Вы знаете, как проходит слава мирская и как строились и рушились империи, и нам была бы непонятна та страсть, посредством которой люди что-то создавали, непонятно, зачем они вообще это делали, так как все обречено на гибель и, как говорит Пруст, ничто не вечно и само не длится, не длится даже смерть. Смерть, о которой забыли, — уже не длится как смерть. И то же самое относится к жизни. Поэтому все, что я называл доблестью, верой и так далее, я просто назвал теперь иначе, говоря, что проблемой жизни является жизнь.
В свое время мы приняли за аксиому, что существует такая категория фактов и явлений, которые в принципе нельзя знать, хотя о них могут говорить знаки, и по их поводу могут быть сформулированы правила, законы. И тем не менее эти явления знать нельзя, понимание их — всегда на кончике истории, луча опыта, который я прохожу сам. К таким явлениям относится, например, любовь. Смешно ведь, что мы в тысячный, миллионный, миллиардный раз проделываем одну и ту же историю, которая, казалось бы, уже раз и навсегда совершилась со всеми ее видимыми и невидимыми законами. Но знать об этом никто не может и передать такое знание нельзя. И теперь, в связи
То, чего нельзя знать, — это наша единственная проблема, потому что все остальное не требует нашего участия. В том психологическом опыте, о котором мы говорим, мы приняли, что то, что без меня и вне меня, — не мое. В этой области мы допускаем только свое. И если так, то оно, конечно же, живое. Ибо проблемой живого является сама жизнь — то, что является рождающим. Можно сдвинуться в точку рождающего, но знать его нельзя. Причем под словом «знать» я вовсе не имею в виду нечто непознаваемое в рациональном смысле, когда термины «познаваемое» и «непознаваемое» противопоставляются. Нет, имеется в виду другое. А именно: то, чего нельзя знать, — как это ни парадоксально, — и есть самое нам известное. Ведь нет ничего известнее тех чувств, которые мы испытываем. Это самое нам известное, самое близкое. Здесь и скрывается жизненная тайна. В действительности мы хотим только жить, все остальное — не проблема. Слово «жизнь» употребляется мной не в физиологическом смысле слова; когда я говорю, что мы хотим только жить, это не значит, что мы хотим продлевать то существование — материальное и физиологическое, — которым наделены. Оно-то как раз состоит почти на девяносто девять процентов из мертвых частей, а мы занимаемся другой проблемой.
Проблема жизни является одновременно и проблемой философии, коль скоро философия есть систематизированный способ или умение рассуждать так, чтобы действительно сознавать, что ничего не знаешь. А это очень сложно. Не случайно один из мистиков, Николай Кузанский, определял философию как «ученое незнание». Обычно это понимается так, что знаемое ничтожно мало по сравнению с бесконечностью незнаемого (второй расширительный смысл паскалевской бесконечности). Здесь же имеется в виду принципиальный факт незнания, о котором тем не менее мы знаем. Ибо то, что я многого не знаю (экстенсивный смысл), — очень легко осознать, никакой проблемы здесь нет. Любой нормальный человек признается, что он мало что знает. Но оказывается, что можно знать и не зная. Приведу пример, чтобы блокировать нашу постоянную тягу к наглядности и понять отвлеченный, а не «прямой» смысл этого философского утверждения. Я сошлюсь на Кьеркегора. Кьеркегор отчасти повторяет в этой связи мысль, которая уже была у мистиков. Как известно, для мистиков деление по принадлежности или не принадлежности к церкви необязательно совпадает с делением на верующих и неверующих — можно быть верующим, считали они, и быть вне церкви. Так вот, Кьеркегор говорит в связи с этим, казалось бы, странную вещь, ссылаясь на обряд конфирмации, — что молодой человек, который не конфирмирован, имеет больше шансов быть христианином, чем тот, кто конфирмирован. Потому что тот, кто конфирмирован, знает, что он христианин — ведь он выполнил обряд, подчинился закону. А мы, если помните, уже говорили, что трагедия конкретности человеческого бытия как раз и состоит в том, что жизненное явление не может быть выведено из закона. Нет общего перехода от закона к его частным случаям. Да, молодой человек выполнил закон (его конфирмировали), но где гарантия, что он вложил в его выполнение личностное развитие и этот закон вырос из него? Значит, закон — полый. Подобно образу полого человека у Ницше. Но если это так, то и цивилизация может быть лишь тоненькой пленочкой на вулкане, как предупреждал Ницше. Тоненькой пленочкой в той мере, в какой сохраняется ее видимость, когда миллионы людей выполняют некие знаки цивилизации, — то ли в силу страха, то ли в силу других причин, кроме одной — единственно нужной. Той, которая была бы внутренней потребностью и вырастала из уровня собственного развития. Итак, конфирмированный знает, что он христианин, а философ считает, что это и есть ситуация незнания. В философии незнанием называется именно знание такого рода — нечто совершенное, сделанное действительно по закону. Представления же типа «я это знаю», «я это выполнил» — есть так же кьеркегоровская «смертельная болезнь» при мнимом оптимистическом ощущении себя здоровым. Я не буду обсуждать сейчас, как на уровне социологии и психологии проявляются последствия загнанных внутрь болезней. В социальной истории (к сожалению или к радости — я не знаю) эти последствия могут занимать пространство времени, несопоставимое с протяженностью нашей жизни. Скажем, российское общество безусловно будет наказано, потому что оно больно загнанной вглубь болезнью, хотя наказания может не быть, по тому закону, о котором мы говорили. Россия вообще отличается тем, что в ней не бывает наказания. Но если оно все же будет, оно может случиться в необозримый нами период времени.
Те вещи, о которых мы будем говорить дальше в связи с проблемами кристаллизации психологических законов и структуры художественного произведения, несут на себе некий признак, некий атрибут знания в оговоренном смысле. Речь идет об особых предметах и об особых проблемах, в которых искусство знания есть искусство знать свое незнание. Состояния, в которых мы знаем свое незнание, — особые среди всех других состояний. И еще одно предупреждение. Я все время употребляю термины «состояние», «пространство состояний». Почему я их употребляю? Дело в том, что мы вынуждены менять саму психологическую номенклатуру, которая расписывает нашу психологию. Номенклатурой я называю в данном случае следующее: например, можно описывать строение головного мозга и нервной системы в терминах нейронных связей — это одна номенклатура, а другая — если то же самое будет описываться в терминах синапсов (теория заставляет менять номенклатуру, и тогда появляется другой срез тех же проблем). Скажем, у нас фигурируют слова «восприятие», «вывод», «выбор» и так далее, наряду с терминами «разум» или «рассудок», которые обозначают нечто, отличное от эмоций. Все это определенная номенклатура: рассудочные состояния, эмотивные состояния, восприятие в отличие от понятий. Но она для нас не годится. И поэтому приходится вводить термин «состояние». Потому что когда я говорю «восприятие», — я не имею в виду спекулятивный акт. Это не есть то, что мы привыкли называть наблюдением, это не какой-то умственный, ментальный акт, поскольку кроме ментального акта там есть еще эмоция. То, что мы называем восприятием, — страстно. И в этом смысле сознание для нас тоже является страстью, а страсть является пониманием. Поясню это еще с другой стороны. Я говорил, что есть точки, в которых нельзя находиться одновременно. Они несообщаемы в смысле передачи знания из одной точки в другую, в смысле соединения, синтеза знаний. Переведем теперь это на язык нашей проблемы восприятия. Я могу сказать так: мы понимаем не больше, чем сделали. Что такое «сделанное» в данном случае? Это прорастание, упаковка, хотя сама упаковка для нас закрыта. Но именно она будет задавать впереди меня тот горизонт, посредством которого я понимаю. Например, то, что понимает Сен-Лу, полностью определено упаковкой сделанного. Вы помните, что Рашель предстала перед ним на кончике луча — в стремлении к ценностям искусства, к атмосфере театра, хотя все происходит как бы в силу случайности позиции Сен-Лу. Но он смотрел так и понял ровно настолько. То есть можно еще сказать, что мы понимаем по тем же причинам, по которым не понимаем.