Ленин (Глава 1)
Шрифт:
Я думаю, этот фрагмент из размышлений Бердяева схватывает главное, характеризующее моральную сторону ленинского интеллекта.
Многое в нравственных поступках Ленина труднообъяснимо; это действительно перст судьбы, ее рок. Почему Ленин, проявлявший столько трогательной заботы о своих соратниках и окружении, был способен распорядиться о фактическом лишении представителей «непролетарского класса» продовольственных пайков в 1918 году, что обрекало тысячи людей на голодную смерть? Неужели Ленин, никогда не имевший личных ценных вещей, не видел или считал нормальным, что под маркой Коминтерна расхищаются, разворовываются в огромных размерах награбленные у русского народа ценности? Почему было потеряно это различие между добром и злом?
Объяснять
В октябре 1920 года в Москве собрался III съезд Российского Коммунистического Союза Молодежи. В первый же день его работы, 2 октября, к вечеру, перед делегатами выступил Ленин. В этом программном выступлении, которое на протяжении трех дней печатала «Правда», Ленин коснулся множества вопросов, но остановился особо на вопросах морали. В нашей стране сотни миллионов людей читали, конспектировали, изучали эту речь. В ней есть важные общечеловеческие, но тривиальные моменты, например, о необходимости овладения знаниями, опытом прошлых поколений. Но мы на веру брали (автор книги тоже) абсолютно ложное умозаключение, что есть лишь одна истинная мораль, та, «которая подчинена интересам классовой борьбы пролетариата». Ленин решительно отмел мораль общечеловеческую, мораль религиозную. Он, по существу, проповедовал мораль социального расизма . Согласиться, что единственно высокая мораль – мораль пролетарская, то есть коммунистическая, ничем не лучше фашистских рассуждений об «арийской морали».
По сути, Ленин утверждал, что зло и грех изначально гнездились в лоне имущих, богатых, властных. Поучая крестьянскую молодежь (их было больше на съезде), которой надо было во всем учиться у пролетариев, Ленин иллюстрирует свои тезисы: «Если крестьянин сидит на отдельном участке земли и присваивает себе лишний хлеб, то есть хлеб, который не нужен ни ему, ни его скотине, а все остальные остаются без хлеба, то крестьянин превращается уже в эксплуататора». Любой прибавочный продукт, полученный и не сданный государству, делает крестьянина врагом советской власти.
Ленин в своей речи сформулировал критерий нравственности, заключающийся в ее соответствии задачам построения коммунистического общества{39}. По сути, и террор, и политические убийства, и церковные конфискации, и концлагеря для инакомыслящих вписываются в нравственные дела, ибо на такой основе и строился коммунизм. Вероятно, это одна из самых глубоких греховностей вождя. Он превратил мораль в политизированное, классовое духовное образование. Как пишет Д. Штурман, «социальная этика Ленина… в этой речи, обращенной к невежественным подросткам, составляющим основную массу комсомольцев начала 20-х годов, целиком укладывается в роковую формулу Гитлера: «Я освобождаю вас от химеры совести»{40}.
Ленин, похоже, полностью утратил «различие между добром и злом» уже через пару месяцев после октябрьского переворота. Но дело здесь, повторюсь, не только в обстоятельствах момента. Видимо, степень убежденности Ленина в ряде догматов марксизма была столь большой, что они превратились в навязчивые стереотипы мышления, даже подсознательные проявления. Соприкоснувшись с социальной реальностью, эта безбрежная убежденность выразилась в социальном, нравственном фанатизме Ленина. Иначе чем можно объяснить написание страшной статьи – да, страшной – в декабре 1917 года: «Как организовать соревнование?» Она была для советских людей тоже из перечня «обязательной литературы».
Я просто приведу несколько фрагментов из этой истерически фанатичной статьи. «…Никакой пощады этим врагам народа, врагам социализма, врагам трудящихся. Война не на жизнь, а на смерть богатым и их прихлебателям, буржуазным интеллигентам, война жуликам, тунеядцам и хулиганам…»
«…Богатые и
Ленин предлагает конкретные формы социалистического контроля: «В одном месте посадят в тюрьму десяток богачей, дюжину жуликов, полдюжины рабочих, отлынивающих от работы… В другом – поставят их чистить сортиры. В третьем – снабдят их, по отбытии карцера, желтыми билетами, чтобы весь народ, до их исправления, надзирал за ними, как за вредными людьми. В четвертом – расстреляют на месте одного из десяти, виновных в тунеядстве…»{41}
Утрата «различия между добром и злом» для частного человека может грозить неприятностями лишь для членов его семьи или очень ограниченного круга лиц. Ленинский же фанатизм в трактовке коммунистических догм означал полную вседозволенность в масштабах необъятного государства. Достаточно было заявить: «Именем революции!», или «По решению Совнаркома!», или «В интересах пролетариата!» – и можно было обдирать алтари церквей, отбирать шубы у старой профессуры, заставлять чистить сортиры «буржуазную интеллигенцию», ставить к стенке тунеядца…
Особенность этой безнравственной грани ленинского интеллекта заключалась в том, что в результате целой системы мер, проводимых в жизнь сонмом комиссаров, она постепенно превращалась в общественную необходимость, а затем и потребность. Ленин формировал новую мораль нации, жесткую в своей нетерпимости, беспощадности, бездумности.
Предписывая жестокие меры по отношению к буржуазии, элементарный бытовой минимум для главных носителей коммунистической морали – пролетариата, Ленин явно благоволил в смысле предоставления материальных благ своему окружению, партийной верхушке. При его приверженности к социальной справедливости он, как ни странно, не видел в этом ничего аморального.
После переезда из Петрограда в Москву большевистские руководители, оккупировав лучшие гостиницы столицы, не удовольствовались этим. Вскоре партверхушка перебралась в Кремль, заняв исторически значимые помещения. Уже в 1918 году началась массовая конфискация для руководства страны подмосковных особняков, принадлежавших бежавшим фабрикантам, купцам, промышленникам, царским сановникам. Кремлевский паек, кремлевские талоны были предметом вожделений функционеров рангом ниже. При крайней нехватке подвижного состава десятки новых вождей обзаводились персональными вагонами и даже поездами. Ленин, полагаю, весьма искренне постоянно интересовался ходом лечения и отдыха своих соратников, слал телеграммы с запросами. Так, Крестинский, отвечая на телеграмму Ленина двумя письмами, от 12 и 14 ноября 1921 года, подробно сообщает вождю, как проводят время и лечатся Цюрупа, Розмирович, Рыков, Сокольников, Карахан. Посол пунктуально перечисляет заключения врачей о состоянии печени, желудка больных и даже о лечении геморроя Карахана и Цюрупы…{42}
Протоколы Политбюро пестрят принятыми решениями об отпусках Томскому, Калинину, Ворошилову, Троцкому, Бухарину, Зиновьеву, Склянскому, Дзержинскому, Сталину, Каменеву, другим руководителям с предоставлением особых льгот и преимуществ отдыхающим. Часто именно Ленин был инициатором «льготных» отпусков. На заседании Политбюро 28 марта 1921 года, например, решили предоставить Крестинскому отпуск на два месяца с выездом в Германию{43}. Заметим, в это время в России голодало более двадцати миллионов человек. А в это время Ленин пишет записку Молотову с предложением провести через оргбюро ЦК решения о режиме работы Зиновьева и об организации специального дома отдыха для «ответственных работников» Петрограда. Ленин требует, чтобы ему регулярно посылали бюллетень о состоянии здоровья Зиновьева.