Ленин (Глава 1)
Шрифт:
19 марта 1922 года он пишет письмо (его любимый жанр) И.И. Скворцову-Степанову с предложением подготовить книгу по истории религии резко выраженного атеистического характера, где надо показать политическую связь церкви с буржуазией.
Закончив письмо, он садится за другое, членам Политбюро, может быть, одно из самых страшных в его наследии: «По поводу происшествия в Шуе…»{14} Сообщение о протесте и сопротивлении верующих церковному погрому в Шуе привело Ленина в бешенство. Слова из его письма: «Чем большее число представителей реакционного духовенства и реакционной буржуазии удастся нам по этому поводу расстрелять, тем лучше» – свидетельствовали, что их автор находился в воинственно-возбужденном состоянии. Даже во времена
Мы, видимо, никогда доподлинно не узнаем, в какой степени болезнь наложила свой отпечаток на многие решения Ленина. Он, как мы знаем, был способен на жестокие решения и раньше. Вспомним его директивы и распоряжения о расстрелах, повешениях в 1918 году. Внимательный анализ ситуаций, в которых принимались эти беспощадные решения, показывает: чем была выше нервная перегрузка лидера большевиков, тем радикальнее и беспощаднее были его решения. Власть – огромная, бесконтрольная, необъятная – усугубила болезненно-патологические проявления в психике Ленина.
Вспомним, в августе – сентябре 1922 года Ленин выступает инициатором высылки российской интеллигенции за рубеж, беспощадной и бесчеловечной. Выгнать цвет российской культуры за околицу отечества – такое могло прийти в голову только больному или абсолютно жестокому человеку. Но еще за месяц-два до этих роковых решений больной Ленин с помощью Крупской учится писать, делает элементарные примеры по арифметике, пишет простенькие диктанты…
Листки бумаги, исписанные едва понятным, ломающимся почерком, фиолетовыми чернилами и химическим карандашом, – это упражнения, которые выполнял вождь под руководством Крупской{15}. Именно в это время, после майского удара, у Ленина усилились провалы в памяти, ослабла адекватность реакции на события; рассеянность, «невозможность», как пишет В. Крамер, «выполнения самых простых арифметических задач и утрата способности запоминания хотя бы нескольких коротких фраз при полной сохранности интеллекта»{16}.
В «полной сохранности интеллекта» приходится, конечно, усомниться. Например, 30 мая, как вспоминала М.И. Ульянова, когда «врачи предложили ему помножить 12 на 7 и он не смог этого сделать, то был этим очень подавлен. Но и тут сказалось обычное упорство. После ухода врачей он в течение трех часов бился над задачей и решил ее путем сложения (12+12=24, 24+12=36 и т. д.){17}. Однако после этого всего через месяц-другой вождь принимает решения, имеющие огромное значение для судеб России и мирового сообщества: высылка интеллигенции за границу, одобрение постановления ВЦИК «О внесудебных решениях ГПУ, вплоть до расстрела»{18}, определение вопросов стратегии и тактики III Интернационала – переход от непосредственного штурма буржуазной крепости к ее методической осаде. Кто скажет, восстановился ли вождь большевиков после болезни, принимая эти решения?
Ленин опасно болен. Политбюро вызывает врачей из-за рубежа. Сталин дает инструкции Крестинскому в Берлин: «Всеми средствами воздействовать на Германское правительство с тем, чтобы врачи Ферстер и Клемперер были отпущены в Москву на лето… Выдать Ферстеру (Клемпереру выдадут в Москве) пятьдесят тысяч золотых рублей. Могут привезти семьи, условия в Москве будут созданы наилучшие»{19}. Ленину врачи своей методичностью надоедают. Он пишет Сталину: «Покорнейшая просьба освободить меня от Клемперера… Убедительно прошу избавить меня от Ферстера. Своими врачами Крамером и Кожевниковым я доволен сверх избытка»{20}.
Однако соратники в переписке между собой не очень слушают больного. Зиновьев предлагает: «Немцев оставить; Ильичу – для утешения – сообщить, что намечен новый осмотр всех 80 товарищей, ранее осмотренных немцами…» Члены Политбюро соглашаются.
Ленин настойчив, хочет, чтобы его держали в курсе политических дел. «Т. Сталин! Врачи, видимо, создают легенду, которую нельзя оставить без опровержения.
Для Ленина политика – это жизнь, а жизнь – это политика. Ленин болен, но совершенно нет серьезного «позыва», чтобы снять с себя бремя власти, освободиться от нее, выйти в отставку, – нет, власть для него – высший смысл его жизни. Правда, летом 1922 года он несколько раз заводит разговоры о том, что если он не сможет заниматься политикой, то попробует себя в сельском хозяйстве. М.И. Ульянова вспоминала даже его рассуждения о селекции, выращивании шампиньонов и разведении кроликов. Но, как и следовало ожидать, эти «сельскохозяйственные» разговоры были мимолетными, несерьезными и навеяны, видимо, сельской обстановкой усадьбы в Горках.
Мучительно переживая приступы болезни не столько в силу ее физиологического влияния, сколько от безмерной духовной горечи в результате отстраненности от текущих дел, Ленин часто раздражается. По любому поводу. Его гнетет вынужденное бездействие, он замечает, что соратники своей заботой о здоровье фактически все дальше отодвигают его от штурвала непосредственного управления революционным российским кораблем. Думаю, что осознание этого факта особенно усугубляет страдания больного.
Власть для Ленина – смысл его жизни. Он не собирается с ней расставаться, будучи совершенно больным. Одна мысль о ее потере для него невыносима. Для Ленина власть – понятие более широкое, философское, нежели собственное участие в процессе управления государством. Однажды А.А. Иоффе прислал Председателю Совнаркома письмо, в котором отождествлял Ленина с ЦК.
Вождь тут же ему категорически возразил: «Вы ошибаетесь, повторяя (неоднократно), что «Цека – это я». Это можно писать только в состоянии большого нервного раздражения и переутомления»{22}.
Просто власть для Ленина как личности была высшим смыслом его существования, способом реализации своих убеждений, хотя он не был тщеславным человеком. Утверждения Иоффе, как я понимаю, основываются на констатации огромного личного влияния лидера большевиков. И это влияние определялось не только тем, что он был Председателем СНК, Совета Труда и Обороны и членом Политбюро. Его фанатичная убежденность, непреклонная воля, политическая энергия, безапелляционность выводов и решений производили большое впечатление на окружающих. Как писал В.С. Войтинский, «Ленин был окружен атмосферой безусловного подчинения… Все смотрели на действительность «глазами Ильича»{23}.
Повторяющиеся спазмы сосудов все больше угнетали больного, и он довольно часто пессимистически высказывался по поводу перспектив своего выздоровления. Так, 14 июня 1922 года «после одного короткого спазма сосудов Владимир Ильич сказал Кожевникову: «Вот история, так будет кондрашка». И позднее, в начале зимы 1923 года, опять-таки после короткого спазма, который продолжался несколько минут, Владимир Ильич сказал Крамеру и Кожевникову, присутствовавшим при этом: «Так когда-нибудь будет у меня кондрашка, мне уже много лет назад один крестьянин сказал: «А ты, Ильич, помрешь от кондрашки», и на мой вопрос, почему он так думает, он ответил: «Да шея у тебя больно короткая». И хотя Ленин пробовал шутить, чувствовалось, что он и сам придерживается мнения этого крестьянина»{24}.