Ленин
Шрифт:
Больных сапом и проказой выводили за город, приказывали копать ямы и расстреливали. Вместе с ними гибли больные цингой и сифилисом.
У пролетарского государства не было для них ни питания, ни лекарств, ни больниц.
Они сами копали для себя ямы, а извести и хлора было достаточно.
Остальных запихивали в товарные вагоны, пломбировали и отправляли на откорм в другие, более благополучные города.
Москва была очищена от толп беспризорных детей, которые, словно голодные псы, шатались по улицам, выли и скулили под окнами столовых, кондитерских учреждений и прекрасных
Английские и французские товарищи с восхищением смотрели на одну площадь и три чистые улицы столицы, на отреставрированные дома на Тверской и Кузнецком мосту, на отличные магазины с переполненными заграничными товарами витринами, на прекрасный Кремль и декоративные фабрики, демонстрируемые наивным говорливыми комиссарами.
Они не могли побороть изумления, слушая в ярко освещенном Большом театре оперу с гениальным, поющим главную партию Шаляпиным или закусывая в замечательных ресторанах икрой, невиданной рыбой, рябчиками и запивая шампанским.
— My God! — возмущались приглашенные Лениным на банкет англичане. — Какую клевету распускают буржуи о коммунистах, которые в течение нескольких лет создали в стране такое небывалое благополучие и порядок! Эти сэндвичи с рябчиком и икрой просто чудесные! I am fed up, но я съем еще один!
Французы сочувственно кивали головами и, энергично жестикулируя, восклицали:
Oh, oui! C'est merveilleux, vous savez!
В то время, когда в бокалы дорогих гостей с Сены и Темзы щедро доливали шампанское Moet et Chandon из дворцовых подвалов, один из вагонов, везущих беспризорных детей в Харьков, приближался к Курску.
Морозная лунная ночь накрыла таинственной мглой растянувшиеся вдоль железнодорожного полотна прикрытые снегом поля.
Стучали колеса вагона и скрежетали цепи.
Бледное небесное светило пробивалось сквозь щели стен и откинутую железную ставню, расположенного под крышей окна.
В вагоне было тихо…
На полу вагона во мраке лежали неподвижные, укрытые одно другим тела. Они прижимались друг к другу, оплетаясь ногами и руками, засовывали головы под лохмотья, поджимали колени к подбородкам, засовывали в рот пальцы…
Никто не шевелился, ничего не говорил, не вздыхал, не жаловался, не плакал и не стонал.
За эти пять дней в холодном, скрипящем и скрежещущем вагоне все слова были уже сказаны, прозвучали все вздохи и улетели в небо содержащиеся в отчаянных рыданиях и безумных стонах жалобы, которые заглушались стуком колес и звоном цепей, слетели с замерзающих, трескающихся на морозе губ и застыли вместе с телами.
Локомотив долго и тревожно рычал и остановился.
Какие-то люди с фонарями подбежали к темному вагону.
Они сорвали пломбу и отодвинули дверь.
— Эй, выходите! — воскликнул старший железнодорожник с усами, покрытыми инеем и сосульками. — Вагон почти развалился. Дадим другой…
Никто не ответил и не пошевелился.
Железнодорожники посветили фонариками и начали тянуть лежавших за ноги и руки.
Пассажиры красного вагона были неподвижными, закоченевшими и молчаливыми.
— Замерзли?.. — прошептал железнодорожник с сосульками на усах.
— Замерзли… — повторили остальные и принялись со страхом креститься, шепча: — Упокой, Господи, их души!
В этот момент в белом зале Кремля поднялся французский социалист и, держа над головой бокал с шампанским, воскликнул звонким, высоким голосом:
— Да здравствует диктатура пролетариата! Да здравствует товарищ Ленин и его отважные соратники! Они — апостолы новой справедливости и лучезарного счастья всего человечества. Да здравствует Совет народных комиссаров!
Веселый и любезный Ленин раскланивался во все стороны. Товарищ Лилина соблазнительно смотрела на оратора.
Все были тронуты и счастливы, чувствуя, что прекрасная страница истории будет написана мудрой, исполненной любви ко всему миру рукой.
Встали даже чопорные англичане и все вместе с чувством крикнули:
— Ура! Ура! Ура!
Железнодорожники на вокзале в Курске вытаскивали из вагона замерзшие трупы детей и бросали их на перрон.
Головы глухо ударялись о доски и камни.
Глава XXXIII
Семья Болдыревых вела трудолюбивую, окруженную уважением крестьян и комиссаров жизнь.
Несмотря на то, что инженеры и госпожа Болдырева не вмешивались в деревенскую жизнь, но им также угрожали разные, неожиданные опасности.
Деревня начала функционировать, сначала пассивно, потом активно сопротивляясь распоряжениям и декретам властей, разрушающим остатки благополучия и порядка.
Если прежде в деревни и небольшие поселения наведывались, неизвестные, путешествующие бродяги и старые нищенки, которые распространяли угрюмые и тревожные вести, то теперь прибывали серьезные хозяева или крестьянская молодежь.
Они останавливались у мужиков под видом обмена скота на хлеб или посещения знакомых по дороге в Москву, куда направлялись на съезды или по другим делам.
При этом они тайно собирали хозяев и шептали им на ухо секретные, убедительные, вызывающие возмущение и упорство слова. Все чаще можно было услышать восклицания:
— Хватит этого! Пора взять власть в свои руки, тихо, без шума и крови…
Уезжавшие оставляли после себя какие-то брошюрки, листовки, написанные простым, понятным, но решительным языком.
Мечтавший о моментальном истреблении безграмотности, хотя и не достиг этого в полной мере, но нанес людскому невежеству и рабскому безразличию смертельный удар. Уже никто не смел думать о том, чтобы сдавить крестьянство железной рукой царизма или «чека», опиравшейся на преданных революции латышей и финнов. Ленин научил несколько миллионов крестьян искусству чтения, пробивая канал, ведущий к мозгу «земли». По нему текли не только коммунистические газеты, брошюры и прокламации, но и другое печатное слово, рожденное в неизведанных тайниках крестьянского муравейника. Оно родило практические и решительные умы. Прислушивалось к их советам, читало их воззвания к «земле».