Ленин
Шрифт:
Они разговаривали еще долго. Провожая гостя, Лафорже шепнул ему:
— Хотел бы я дождаться того времени, когда вы, товарищ, начнете реализовывать свой план!
— Думаю, что это время уже приближается, мастер! — ответил Ульянов.
Несколько дней спустя он сидел в небольшом кафе в Женеве и смотрел на бирюзовую поверхность Женевского озера.
За столик подсели испытанные российские революционеры, давно пребывающие в изгнании. Это были отец российского социализма Плеханов, его организатор — Аксельрод и его знамя — Вера Засулич.
Ульянов с уважением смотрел на строгое лицо и кустистые брови Плеханова. Читая книги и статьи старого революционера в нелегальных зарубежных изданиях, он научился многим
— Интересы революции — вот главнейший закон! Лишение жизни тиранов не является преступлением!
Замечательные, мощные слова великого вождя и учителя! Такие понятные, дорогие сердцу Ульянова, которые он шептал, будучи еще мальчишкой в ученическом мундире.
Трогательным взглядом смотрел он на Аксельрод — человека-машину, пишущего с утра до ночи, переезжающего из города в город, контролирующего, советующего, приводящего в движение весь партийный механизм, в пламенном бурном порыве совершенно забывающего о себе.
Владимир на всех произвел сильное впечатление. Они почувствовали в нем неисчерпаемые силы, несгибаемую волю и необычную революционную оборотливость, основанную на понимании души общественных слоев и обстоятельств, в которых ему приходилось действовать.
Почувствовав холод, которым веяло от личности Плеханова, Ульянов мало говорил о партийных делах. Старый лев гневался на этого мальчишку, осмеливавшегося нарушать программные начинания рядовых социал-демократии.
Владимир рассказывал о своих заграничных впечатлениях, не скрывая своего восхищения западной цивилизацией.
— Что мы могли бы сделать, имея такие материальные и технические средства! — воскликнул он. — Тем временем у нас, честно говоря, кроме царя даже некого грабить. Бедняк погоняет бедняком! Здесь есть красивые вещи. Настолько красивые, что рука поднялась бы на них с трудом и болью в сердце!
— Неужели в России вы, товарищ, ничего бы не пощадили? — спросил Аксельрод.
— В России — ничего! — не сомневаясь, ответил Ульянов. — Чего мне жалеть? В России бить и разрушать легко! Нас уже тысячу лет бьет, кто хочет, со всех сторон. Варяги, печенеги, татары, поляки, самозванцы, шведы, наши цари, полиция. Ежегодно тысячами горят, словно стога соломы, деревни. Тысячи людей умирают от болезней и голода. Чего нам жалеть на нашей безграничной территории, покрытой лесами, глиной и болотами тундры? Наших курных изб с воняющими стрехами из гнилой соломы? Этих удушливых берлог, где люди влекут убогое существование рядом с коровами и телятами, деля с ними миску и постель, на которой плодятся, родятся и умирают дети? Нашей каторжной жизни, лишенной идеи и полной предрассудков: от жертв домашней нечисти до восхищения западным парламентаризмом? Вокруг нас пустыня, где либо били нас, либо убивали мы. А в центре всего — первобытный, темный, как нетронутый лес, русский мужик — раб божий, раб царя и раб дьявола…
— Однако наши города, наше искусство, литература… — запротестовала Засулич.
— Города? — повторил Ульянов. — Они где-то далеко и являются чаще всего большими деревнями. Центр часто замечательный, но рядом — нужда! Искусство, литература? Они, безусловно, прекрасны! Но Пушкин — метис и дворянин; Щедрин — губернатор, Толстой — граф, Некрасов, Тургенев, Лермонтов, Державин, Жуковский — дворяне и буржуа! Все искусство вышло из дворцов и поместий либо было вдохновлено врагами трудящегося класса. Ненависть к этим творцам более сильна, нежели чувство восхищения их произведениями!
— А на западе, товарищ, на гнилом западе? — спросил со строгим блеском в глазах Плеханов.
— Как же можно сравнивать?! — воскликнул Ульянов. — Здесь на каждом шагу могучее, гениальное воплощение в реальные формы организованной Народной воли, стремящейся к тому, чтобы с гордостью сказать: «Нам удалось направить первобытные силы природы в русло разумных потребностей человека! Мы — хозяева земли!»
— Что за восхищение! — рассмеялась Засулич. — Вы не знакомы с этим раем хозяев земли!
— Возможно, — спокойно согласился он. — Я восхищаюсь тем, что уже сделано. Но замечаю также и слабые стороны. Западный человек слишком верит в ценность человеческой личности, чувствует избыточное уважение к своему труду и ощущает собственное достоинство. Словом — индивидуалист. Это породило безграничный эгоизм. Тем временем великие, небывало великие дела будут совершены механическими массами, движимыми властным, жестким интеллектом руководства, понимающего общечеловеческие, общие цели!
— Вы видите далекие горизонты! — заметил Плеханов.
— Я вижу их отчетливо, поэтому они близки! — возразил Ульянов. — Запад должен погибнуть от парламентаризма, который разъедает его как проказа. Наша задача — уберечь Россию от этой неизлечимой болезни!
— Смелая мысль! — шепнул Аксельрод.
— Здоровая и понятная! — поправил его Ульянов, вставая и прощаясь с новыми знакомыми.
Глава VIII
Осенью Ульянов вернулся в Петербург.
Он долго не мог упорядочить и конкретизировать свои заграничные впечатления. Однако должен был признать, что Запад ему понравился.
— Только там можно понять слова Максима Горького, вложенные в уста одного из его героев: «Человек — это звучит гордо!» Столько труда, усилия мысли, замечательного и смелого творчества! Это народы, из которых выходят «сверхчеловеки», — думал Владимир.
Внезапно последнее слово — «сверхчеловеки» — вызвало у него сомнения.
Он задумался.
— Творец, создавший прекрасное сооружение из «Тысячи и одной ночи»; скульптор, вырубающий из мрамора прекрасную фигуру; художник, дающий гениальную по форме и расцветке картину; поэт, пишущий для звонко звучащих строф; литератор, охватывающий одним эпосом целый мир, — они сверхчеловеки? Хм! Хм! А не слепцы ли они или, может быть, никчемные обманщики, вводящие человечество в заблуждение? Можно ли спокойно творить, когда вокруг царят угнетение, нищета и извечная формула «homo homini lupus est»? Каким правом используют они свой гений, удовлетворяя запросы тысяч, когда миллионы несчастных не имеют сил, чтобы доползти до этих вдохновенных произведений и поднять на них глаза? Как можно заглушать стоны, плач и проклятия обездоленных толп звучными стихами и гениальной музыкой? Кто добросовестно осмелится отвлекать внимание человечества от ежедневных, волнующих его проблем на великие явления в истории этого мира, истории, которой руководят богатые и сильные, а нищие и слабые имеют право только молчаливо умирать, за что получают братские могилы с надписью, что в таком и таком месте погибло их столько или больше тысяч? Эпос, великие литературные произведения! Никто до сих пор не сказал прямо и без обиняков, смело и честно: «Долой гнилое общество, в котором может существовать Лувр, картины и скульптуры великих мастеров, всемогущая наука, а рядом — тюрьма, заполненная под самую крышу людьми, нарушающими общепринятые общественные нормы, и дальше, на востоке — крытая гнилой соломой хата, а возле ее стены — старая знахарка, бьющая доской по торчащему животу беременную деревенскую девушку! Все обманывают сами себя: и угнетатели, и угнетенные! Пытаются прийти к согласию в охраняемых армией и полицией парламентах… Нет! Никогда самый великий гений не справится со злом! Здесь необходима коллективная, не знающая жалости воля, нужен гнев обвинителя и судьи в одном лице, не ставящем перед собой иной цели, кроме полной победы».