Ленин
Шрифт:
Ульянов увидел его на собрании в Шарлоттенбурге и подошел к нему.
— Мне о вас рассказывали, товарищ, — заявил Либкнехт, услышав фамилию российского социалиста. — Говорили, что вы портите кровь Струве и Патресову.
— По-разному бывает, — ответил Владимир с улыбкой. — Я хотел вас спросить, товарищ, как долго еще немецкая социал-демократия будет так безнадежно топтаться на месте, словно курица перед начерченной мелом на столе, перед самым ее клювом, линией.
— О какой линии вы говорите? — спросил Либкнехт.
—
Немецкий социалист пожал плечами.
— Чего же вы хотите? — буркнул он. — У нас нет иных методов.
— У вас в Германии, такой промышленной стране, имеющей целую армию рабочих, безработных и раскрепощенных крестьян, нет других методов?! — воскликнул Ульянов с язвительным смехом. — Но ведь это полная капитуляция? Тогда идите на довольствие к кайзеру…
Либкнехт внимательно посмотрел на говорившего.
— Наша партия недостаточно энергична для революционных выступлений и занята борьбой в области практических экономических вопросов, — сказал он.
— Я тоже имел в виду практические экономические вопросы, поэтому считаю, что лучше сразу овладеть всем домом, нежели ждать десять лет, пока хозяин за высокую плату позволит снять одну из подвальных комнат! — сказал Ульянов.
— Как это сделать, если это не утопия, конечно? — спросил Либкнехт.
— Не знаю, как это должны сделать вы, — ответил Владимир. — Скажу лишь, как это будет сделано в России, стране, лишенной значительных фабричных центров, в которой общее число рабочих сравнимо с показателями любого промышленного округа Германии. Не говоря уже об интеллектуальной разнице, товарищ!
— Очень занятно, — отозвался немец.
— Я спрошу: не думаете ли вы, что хорошо организованная, карательная и на все готовая группа, бросив тщательно продуманные и принципиально разделяемые рабочими массами лозунги, способна совершить революцию? Не думаете ли вы, что она способна разбить существующее общество, вызывая в нем ужас беспощадным террором и с помощью этого же средства взять в свои руки бразды правления над пассивной и сомневающейся частью подразумеваемого класса? — спросил Ульянов.
— Думаю, что это могло бы случиться, — буркнул Либкнехт.
— Это произойдет в России! — воскликнул русский. — И только путем конспирации и преданности идеологов можно достичь цели. Германия, рано или поздно, тоже пойдет этим путем, товарищ, потому что иного пути нет! Поверьте!
— Где бы мы нашли большую группу преданных идейных людей? — вздохнул Либкнехт, меряя взглядом небольшую, но плечистую фигуру стоящего перед ним человека с прищуренными проницательными глазами.
— «Est modus in rebus…» — ответил Ульянов и перевел разговор с Либкнехтом на тему о возможности получения из кассы немецких социалистов субсидии на популяризацию учения Маркса в России, чтобы укрепить единый фронт борцов за будущее трудящихся.
После трехнедельного пребывания в Германии Ульянов переехал в Париж. У него было несколько адресов российских студентов, учившихся во французской столице.
Его имя было им хорошо известно. Они показали ему Париж, в котором он особенно заинтересовался музеем «des Arts et M'etiers» и библиотеками, откуда новые знакомые вытаскивали его почти силком.
— Эх! — вздыхал он. — Если бы можно было перевезти все это в Россию!
Однажды к нему заглянул молодой студент Аринкин и радостно воскликнул:
— Товарищ, Поль Лафарж, вождь французских социалистов, согласился вас принять на короткую беседу. Давайте поспешим!
Ульянов рассмеялся.
— Принять? Короткая беседа? Что это за буржуазные слова?! Лафорже будет говорить со мной так долго, сколько захочу я!
Они поехали к Лафорже.
Француз острым и презрительным взглядом окинул фигуру и монгольское лицо гостя.
— Товарищ, вы — русский? — спросил он с вежливой улыбкой.
— Да! — рассмеялся Ульянов. — Мастера наверняка смутили татарские черты моей персоны?
— Признаюсь, да! — ответил тот.
— У нас осталось мало чистых русских типов! — ответил Владимир. — Прошу не забывать, что мы 300 лет были под татарским игом. Азиаты оставили нам достаточно непривлекательную внешность, но зато — очень ценные черты характера. Мы способны на осознанную жестокость и фанатизм!
Лафорже с любезной улыбкой склонил голову и, сменяя тему разговора, спросил:
— Могли бы вы охарактеризовать интеллектуальный уровень российских социалистов?
— Самые неглупые изучают и комментируют Маркса, — спокойно ответил гость.
— Изучают Маркса! — воскликнул француз. — Но понимают ли?
— Да!
— Уф-ф! — выкрикнул Лафорже. — Они его не понимают! Даже во Франции никто не может его понять, а наша партия существует уже двадцать лет и все еще развивается!
— Но ведь Маркса понимает Лафорже и другие вожди? — заметил Ульянов. — Этого достаточно! Массы любят руководствоваться чужим разумом и подчиняться твердой руке.
— Товарищ так думает? Это звучит странно из уст социалиста! Где же свобода и уважение к коллективу? — спрашивал француз, со все большим интересом слушая хриплую, с дразнящим парижанина акцентом речь русского.
— Свобода — это буржуазный предрассудок. Коллектив пользуется разумом выдающихся руководителей, и этого ему должно хватать! Собственно говоря, в интересах самого коллектива — быть удерживаемым твердой рукой, — спокойно и с убежденностью говорил Ульянов.
— Тогда царь является для вас, товарищ, идеальным типом властителя!
— Для меня — нет! Для коллектива, из которого вышел царь, — да! Царь не думает о всероссийском коллективе, а только о дворянстве и буржуазии… — ответил Владимир.