Ленька Охнарь (ред. 1969 года)
Шрифт:
— Спасибо, Илья, — поблагодарил Осокин и крепко и простецки пожал ему руку. Он боялся, как бы у него не прорвались истинные чувства.
Курзенков проводил «художников» до двери. Они сбежали по крутой лестнице с запахом щей, стертыми ступеньками, миновали дровяные сарайчики и наконец попали на улицу.
Некоторое время молчали, дружно шагая в ногу, словно хотели побыстрее уйти от этого дома.
— Все-таки не лежит у меня к нему душа, — вдруг решительно сказал Шатков, — Как-то не по-товарищески выходит. «Бла-го-дар-ствую», — передразнил он баском. — «Можете их в монахи записать». Попался б ты мне на «воле», я б тебе показал монахов. Перекрестил бы дрючком со всех сторон.
Он не назвал, о ком ведет речь, но Леонид догадался: о Курзенкове.
— Давай порвем его записку?
— Стоило б.
— Без его милостей не обойдемся? Найдем другую работенку.
Шатков подумал.
— Это еще искать надо. Хрен с ним, Ленька. Как с фраерами поступали? Кошелек нельзя свистнуть, так хоть пачку папирос.
В конце второго квартала, у чугунного столба показалась остановка. Сутулый москвич в парусиновом пиджаке, в ожидании трамвая, читал задравшуюся на ветру газету. Шатков вдруг словно вскользь обронил:
— А он ударяет за Алкой. Заметил?
Слова Ивана вызвали в душе Леонида новую бурю.
Именно об этом думал сейчас и он сам. Стало быть, не случайно Курзенков и Алла оказались вместе на Мясницкой?
Фотография ее дочки поначалу ошеломила Осокина; пожалуй, больше всего его задело то, что Алла скрыла свое материнство. Зачем? После долгих раздумий Леонид вынужден был признать, что Алла перед ним ни в чем не виновна. Она полюбила и, как положено, вышла замуж. Он же, например, с Лизкой Ёнкиной сошелся из самых низменных побуждений, заранее зная, что связь их долго не продлится, и лишь однажды, желая кому-то подарить свою силу, молодость, вдруг по-шальному подумал: а не жениться ли? Нет, обаяние Аллы не померкло в его глазах, ребенок не мог послужить причиной разрыва. Наоборот, Леониду отчасти даже казалась интересной мысль, что теперь он вроде бы отец. Вот когда она ушла с Курзенковым и он невольно стал свидетелем ее обмана, что-то сдвинулось в его представлении о молодой женщине. Да, она была, женщина, уже кому-то доступная, опытная в любви, для которой брак перестал оставаться тайной, и она уходила куда-то с другим — может, к нему домой. И Леонид почувствовал, что смотрит на Аллу по-новому. Ее манера держаться, ужимки, смех, вдруг ускользающий взгляд приобрели оттенок порочности.
Всегда она такая веселая или кокетничает? Может, в душе смеется, что он робкий? Не ищет ли она решительного мужчины, перед которым охотно готова сдаться?
Среди парней, молодых мужчин ходит много ернических слухов о податливости женщин, и немало их впитал в себя Леонид. Может, ему надобно действовать напористей?
Очевидно, Шатков понял душевное состояние друга, потому что молчал. Вот это корень! Что ему худого сделал Курзенков? Но из солидарности с ним, Ленькой, он, не колеблясь, принял его сторону.
— Вот и наш трамвай! — воскликнул Шатков.
У Мясницких ворот «художники» пообедали в дешевой столовой. Вернувшись на рабфак, Леонид не выдержал и часа, понесся на второй этаж к девушкам. Не надо было бежать, он это отлично знал. Алла, очевидно, предпочитает ему другого. Зачем же по-прежнему искать встречи? Затем, что он точно хочет узнать, куда она тогда ходила с Курзенковым. Может, действительно по делу? Вдруг она сегодня днем была у него в аудитории, искала? Ведь он, отлучался? Притом у него ее платочек. Если разрыв, то пусть забирает и платочек! На что он ему сдался? Словом, Леонид, как всегда, нашел причину, чтобы увидеть Отморскую. С девушками он столкнулся в коридоре: они втроем уезжали заниматься к новой подруге, москвичке, у которой была дополнительная литература по истории. С Аллой он на ходу успел перекинуться всего несколькими словами. Леониду она показалась немного виноватой, и он все простил. Ему о стольком с ней хотелось переговорить, что и дня бы оказалось мало, но он лишь успел сказать, что идет в ночь на фабрику «Большевик».
— Я тоже выпотрошилась, — комично вздохнула Отморская. — Хорошо бы и мне денька два поработать.
— Идем с нами, — обрадовался он.
— А примут?
— Примут, — ответил он решительно. — Попросим. А то еще лучше — подпишем и твою фамилию в записке. Я сумею почерк подделать — не подкопаешься.
И прикусил язык: ему совсем не хотелось признаваться, что с фабрикой им помог Курзенков. Вдруг Алла захочет глянуть на записку? Она только засмеялась:
— Ох, и сама не знаю!
Подружки ушли вперёд, нетерпеливо окликнули её: «Всё никак не наговоритесь!» Леониду очень приятно было это слышать. Девушки как бы утверждали его право на Аллу, считали само собой разумеющимся, что вечером они встретятся и договорят. На лестничной площадке Алла очень мило улыбнулась ему; в ответ на новое приглашение пойти в ночь на «Большевик», бросила: «Там видно будет» - и вниз по ступенькам догонять подруг. Леонид отправился к себе на третий этаж. Ему надо было еще раз осмыслить, что с ним произошло, повторить в памяти все её слова, каким тоном они были сказаны, и догадаться, о чем она умолчала, но что выразила взглядом, улыбкой. Леонид боялся, как бы с ним не заговорил кто- нибудь из ребят, я отгородился от них книжкой, сделав вид, что читает. Кажется, Шатков понял его с одного взгляда я сам сделал вид, будто занят пересмотром папки с рисунками.
Полчаса спустя от светлого настроения Леонида не осталось и следа. С новой силой овладели им ревность, глухое чувство недовольства собой. Тряпка! После всего, что произошло, бегать за Алкой? Что за непонятное, загадочное существо женщина! Ей, видите ли, деньги нужно заработать, а он хлопочи. Ладно. Больше его ноги не будет на втором этаже.
А поздно вечером он уже опять стучал в девичью аудиторию. Вышла Муся Елина — поверенная в сердечных делах. Она сказала, что с занятий от подруги-москвички они вернулись в пятом часу, вместе пообедали, а затем Алла куда-то уехала — кажется, к дальней родственнице на Сокол: это поселок на окраине. Леонид не сразу понял. К дальней родственнице? Алла ничего о ней не говорила.
Глаза Муси в припухших веках смотрели без обычного снисходительного и сообщнического дружелюбия, толстенькая фигура казалась малоподвижной, скованной. Нездоровится? Леонид перекинулся с ней шуткой и сказал, что подождет.
Он остановился у окна, стал смотреть в темный колодец двора, мутно озаренный десятками желтых, красных, зеленых окон.
Из аудитории выходили девушки, словно невзначай бросали на него лукавые взгляды, пробегали мимо. Леонид сумрачно кусал губы. Не опоздать бы на «Большевик». Это, говорят, далеко, где-то за Белорусским вокзалом, на Ленинградском шоссе. Еще неизвестно, каким транспортом туда добираться.
В десятый раз хлопнула входная дверь, и Леонид опить с надеждой повернул шею. Алла наконец? Снова нет. Динка Злуникина. Поравнявшись с ним, она остановилась, видимо все поняв.
— Ожидаешь? Надежды юношей питают...
«Чего только Динка не знает, — подумал Леонид. — Очень знакомые стихи. Чьи это? Лермонтова? » Злуникина серьезно, не смущаясь, рассматривала его. За ее внешним сочувствием он угадывал иронию, почему-то беспомощно пояснил:
— Мы должны были идти вместе на фабрику.
— Алка собирается работать? — Дина улыбнулась и тут же подавила улыбку, но так, чтобы Леонид все-таки её заметил. — Интересно. Знаешь, если бы я была оптиком, я бы придумала новые очки. Очки есть розовые — для молодых юнцов. Есть черные — для пессимистов. А я бы отлила для влюбленных. Чтобы они видели своих пассий без флера, без венчика.
«На что Динка намекает? — подумал Леонид. — Может, что знает про Алку? Вот затруха». Ему обидно стало за свой тон, — будто он в чем оправдывался перед ней, захотелось уколоть. Злуникина перестала скрывать, что она «интеллигентка», гораздо развитее товарок, лучше воспитана. В солнечные дни вдруг стала носить большие зеленые очки. «Морские». Леониду это казалось чудным: «Как дореволюционная барыня». Низкую грудь Дины украшала серебряная, видимо старинная брошка.