Лента жизни
Шрифт:
Своеобразный пролог поэтического тома – стихотворение «Археологи», задающее тональность и идейно-смысловую направленность всему своду избранной лирики Игоря Игнатенко. Автор соединяет в этом произведении свою собственную судьбу с общей судьбой народа, Приамурье с Россией, настоящее с прошлым, время с вечностью, землю с небом… Заданная смысловая парадигма проявляет себя уже в заглавии. Археологи – это те, кто по отдельным сохранившимся предметам и даже их небольшим фрагментам воссоздает общую картину исторического прошлого: не только подлинный облик полуистлевшей, распавшейся на бесформенные части вещи, но и быт, культуру, образ жизни и психологию предков: «Черепки от разбитой посуды / Так сумеете соединить, / Что протянется из ниоткуда / Воссозданий связующих нить». И не только археолог, но и поэт или, выражаясь научно, лирический субъект стихотворения Игнатенко – та самая пушкинская «времен связующая нить», средоточие всех пространственно-временных и человеческих скреп, пересечений и связей.
И не является ли лирика выпускника историко-филологического факультета БГПИ Игоря Игнатенко своеобразной художественной, поэтической археологией, цель и смысл которой – победа над тлением, распадом, забвением, иначе говоря, над смертью? Поэтическое слово и становится для автора тем магическим кристаллом, который дает возможность оживить то, что, казалось, навсегда кануло в Лету:
Здесь когда-то стоял у Амура
Древний пращур, суровый, как Бог.
Исподлобья, с таежным прищуром,
Озирал он великий поток.
Что мерещилось предку?
Что мнилось?
У струящейся в вечность воды
Беглой строчкою что приоткрылось,
И упрятало, стерло следы?
Плыли зори.
Клубились туманы.
Сыпал звезды ночной небосвод…
Затерявшихся лет караваны
Продолжают к нам трудный поход…
Художественный идеал, к которому стремится Игорь Игнатенко, – воскрешение словом, творчество, которое сродни чудотворству. Автор «Августа» в данном абзаце процитирован и упомянут не всуе: слишком явственно приведенные выше строчки «Археологов» перекликаются с последней строфой «Гефсиманского сада», которым Пастернак завершает «Тетрадь Юрия Живаго»: «Я в гроб сойду и в третий день восстану, / И, как сплавляют по реке плоты, / Ко мне на суд, как баржи каравана, / Столетья поплывут из темноты». «Затерявшихся лет караваны» в стихотворении Игнатенко плывут на суд не только к археологам, но и к художнику слова, поэту.
О миссии поэта, о смысле творчества, о своих ближайших собратьях по ремеслу, ушедших и здравствующих – И. Еремине, Б. Машуке, О. Маслове и других, Игнатенко размышляет много: этой теме он посвятил отдельную большую сплотку стихов (под номером V) в разделе «Времена». Главная сквозная мысль всех этих произведений сводится к простой формуле: творчество – это поединок со смертью: «Значит, я обречен только верить и ждать… / Жить в заветных твореньях и не умирать» («Неведомое»).
Каждый пишет, как он дышит. Если принять за аксиому известные строчки Окуджавы и перечитать стихи Игнатенко в хронологическом порядке, то можно заметить, что его поэтическое дыхание не остается неизменным, что ритмико-интонационный строй его лирики меняется и что это изменение имеет определенную направленность. И дело, видимо, не в том, что с возрастом у человека меняется интенсивность его реакций на окружающее. И не только в том, что, чем опытнее автор, тем настойчивее он стремится продемонстрировать широту своих художественных возможностей и потому меняет, варьирует ритмы. Объяснение этому феномену иное: они, эти ритмы и интонации, неотделимы от мироощущения, которое на протяжении жизни не может оставаться неизменным.
Если попытаться в самом общем виде определить направленность мировоззренческой и эстетической эволюции Игоря Игнатенко, то, возможно, уместна следующая формулировка: от социального и возрастного оптимизма, от в какой-то степени идиллических представлений о жизни, от восторга перед открывающимся миром, от простого логического и образного отражения увиденного – к постижению драматизма бытия, к обретению способности проникать во внутреннюю сущность явлений, прозревать в сиюминутном и конкретном вечное и универсальное. А кроме того, к осознанию, что не все можно выразить в прямой понятийной и даже образной форме. Похоже, здесь не обошлось без влияния Лермонтова («Есть речи – значенье / Темно иль ничтожно, / Но им без волненья / Внимать невозможно…») Не случайно появление в поздних стихах Игнатенко глубинных, подтекстных смыслов и глубинной же, внутренней мелодики, играющей не прикладную, сугубо формальную, а самостоятельную содержательно-смысловую роль. Впрочем, это прекрасно выразил и сам поэт в стихотворении «Звуки»: «Есть стихи – им слов не надо – / Ритмы пульса по ночам, / Наказанье и награда, / Век бы слушал и молчал».
Поздняя лирика Игнатенко – это не оптимизм и пафос, а раздумья о смысле бытия, о хлебе насущном, что так тяжко достается человеку. Не столько категоричное утверждение, основанное на уверенности в обладании истиной, сколько поиск ответов на вопросы, в том числе неразрешимые. От одической тональности поэт все более склоняется к элегической, от публицистичности – к философскому размышлению, думе. В стихотворении «Читая «Слово о полку Игореве»» настроение, которое все чаще овладевает поэтом, нашло поистине афористичное воплощение: «Посмотри, / Подумай, / Помолчи». Сознательно или нет, но автор здесь апеллирует к Тютчеву, к его знаменитому: «Молчи, скрывайся и таи / И чувства и мечты свои… Как сердцу высказать себя? / Другому как понять тебя? / Поймет ли он, чем ты живешь? / Мысль изреченная есть ложь» («Silentium»).
Возраст лирического героя поздних стихов Игнатенко – возраст зрелости, житейской и философской мудрости. А это, в свою очередь, не могло не вести к поиску соответствующей художественной формы, в том числе жанровой. На смену, условно говоря, одам, гимнам, сатирам приходят неканонические, «нелитературоведческие» жанры, восходящие к фольклору или, чаще, к христианской традиции: воззвание, заклинание, заговор, плач, похвала, притча, молитва… Показательно, что в «Избранное» автор включил стихотворения, жанр которых так и определил – «молитвы».
Исповедальность, доверительно-сдержанная интонация, прозрачная ясность мысли и чувства, простота стиля, подчеркнутое отсутствие формальных изысков – таковы самые выразительные черты лирики Игнатенко. Обращает на себя внимание также склонность автора, с одной стороны, к юмору и особенно иронии, с другой, к высокому слогу, к словам, которые многими ныне воспринимаются как архаика – и не только лексическая, но и понятийная: стяги, стезя, честь, взыскует…
Подводя итог сказанному, можно заключить: Игорь Игнатенко создал свой собственный, во многом неповторимый художественный мир. Его избранные сочинения, несомненно, встанут в один ряд с лучшими произведениями таких известных амурских авторов, как Леонид Волков, Федор Чудаков, Игорь Еремин, Борис Машук, Николай Фотьев, Владислав Лецик. Но не только. Масштаб и значение художника по-настоящему могут быть осознаны лишь в системе национальных ценностных и культурных координат. Думается, творчество Игоря Игнатенко в этих координатах не теряется. По этой причине в предисловии цитировались и упоминались писатели высокого ряда: именно они оказали на певца Приамурья самое большое влияние, именно они наиболее близки ему мировоззренчески и эстетически, именно с ними Игорь Игнатенко ведет напряженный творческий диалог на протяжении всей своей творческой судьбы.
Александр Урманов,
доктор филологических наук,
профессор, заведующий
кафедрой литературы
Благовещенского государственного
педагогического университета
Времена