Леопард на солнце
Шрифт:
Он занимает пост главнокомандующего объединенной армией Зажигалки и присутствует повсюду одновременно, точно Дух Святой, организуя возведение баррикад, расставляя снайперов, создавая пикеты, военные советы, команды смертников, авангард и арьергард. Ни одна мелочь не ускользает от единоличного господина и хозяина войны.
– Всякий раз, как наступал день «зет», на Зажигалке начинался переполох. У Барраганов была возможность защищаться и обороняться. Их женщины и дети укрывались в подвалах, под надзором Макаки, а сами они шли встречать Монсальве лицом к лицу. Но остальных жителей квартала охватывала паника. Нам некуда было идти, и некого просить о помощи, и мы проводили бессонную ночь в ожидании худшего.
Самая долгая из таких ночей была эта, когда прокатился
– К полуночи разнеслась весть, что Монсальве уже едут. Шестьдесят с лишним человек на двенадцати «джипах». Мы схоронились за дверями, вооружились камнями, палками и горшками с кипящим маслом, и стали ждать, когда разразиться наихудшее. Мы прождали порядочно, однако никто не появлялся.
– Для людей пустыни время «зет», даже в тех случаях, когда убитым оказывался кто-то с их стороны, было звездными часами на всем протяжении цепи кровавых событий. Как нокаут в боксе, как home run [46] в бейсболе, как вольтерета [47] в корриде. Без соблюдения часов «зет» вся игра не стоила свеч. Время «зет» продолжалось одну ночь, ни минутой больше или меньше, по строгой традиции, которой Барраганы и Монсальве следовали уже двадцать лет. Этому священному установлению, организующему их жизни в циклы смертей и мщений, они десятилетиями подчинялись так же естественно, как встречают лето и период дождей, Великий Пост и Пасху, Страстную Неделю и Рождество. Той ночью, однако, часы шли, а новостей не было. С тех пор, как раздался, примерно в девять, звонок Мани, Барраганы собрались на Зажигалке, чтобы охранять Нарсисо. Но пробило двенадцать, и все еще ничего не произошло. Также ничего не произошло ни в час, ни в два, ни в четыре.
46
Ноте run– в бейсболе удар, от которого мяч, не касаясь земли, перелетает через все поле и улетает за забор.
47
Вольтерета– один из самых виртуозных пассов тореро с мулетой (плащом). При выполнении вольтереты зрители не аплодируют, а сидят затаив дыхание.
В пять, на рассвете, Нандо покидает линию обороны и уходит в кухню к Северине, чтобы немного отдохнуть.
– Ничего? – спрашивает она.
– Ничего, – отвечает он удивленно. – Но у них в запасе еще два часа.
Он велел, чтобы ему дали знать о малейшем признаке тревоги. Наступает шесть часов утра, в патио врывается яркий свет и будит кур на насестах, певчих дроздов, собак, склонную к рукоблудию обезьянку. О Монсальве ни слуху, ни духу.
Северина никогда не видела, чтобы ее сын так нервничал. Ни отвар батата с петрушкой, приготовленный ею, чтобы его успокоить, ни терпеливое похлопывание кончиками пальцев по голове не идут ему на пользу. Он снял свои очки «Рэй-Бэн», и его близорукие глаза блуждают, ни на чем не останавливаясь, затуманенные смятением. Его тревожит не то, что противник нападет, а то, что он этого не делает. Он не выносит, чтобы
Уже полседьмого, цыплята клюют маис, служанки стирают белье в прачечной, все на свете делают, что им положено, кроме Монсальве – они не появляются.
– А если они не нападут? – спрашивает Нандо в пространство ошеломленным голосом. – Если на этот раз никто не будет убит?
– А если и в следующий раз? – эхом подхватывает его вопрос Северина.
Вот-вот наступит семь часов, когда время «зет» истечет, и Нандо охватывает полное смятение с упадком сил и тахикардией. Встревоженные Барраганы окружают его.
– У него грипп начинается, – заявляет кто-то.
– Это от усталости, – поправляет другой.
– У него давление.
– Нет, – говорит Северина, – это догадка.
– Догадка?
– Догадка о том, что жизнь могла бы быть иной.
Радиоприемничек марки «Санио» маленький, но мощный. Мани всю ночь прижимает его к уху, включив на едва слышимую громкость. Алина, примостившаяся рядом, спрашивает, почему он не выключит радио, и он отвечает, что хочет слушать музыку. Но на самом деле он жадно ловит сводки новостей.
Они коротают ночь в полусне-полубодрствовании, одурманенные зыбкой дремотой и монотонным бормотанием приемника, обнявшись и затерявшись среди великолепных просторов своей кровати «Кинг-сайз» – мягкой и нежной, розово-сиреневой, безграничной, ирреальной, изолированной от мира, атласной и пуховой.
– Настало семь утра, а в новостях так и не было сообщения, которого так боялся Мани, – об убийстве Нарсисо. Это значило, что время «зет» истекло, и Нарсисо спасен.
Старуха Йела приносит им завтрак в постель, и Мани, который обычно пьет только черный кофе, на этот раз требует яиц, хлеба, кровяной колбасы, молока, фруктов, и удивляет Йелу и Алину аппетитом, какого за ним никто прежде не замечал. Потом он приказывает, чтобы их не беспокоили ни по какому поводу – они будут спать все утро.
Он наконец выключает «Санио», прижимается к Алине Жерико, как ребенок к матери, и тихо погружается в сокровенную область спокойных сновидений, где он не бывал уже очень давно. Оказавшись в ней, он раздевается и купается в расщелине, в пресной прохладной воде, что бежит безостановочно, беззвучно, меж зеленых камней до самого моря.
– Это был поток, бегущий в «Деве Ветра»…
Дом Барраганов умиротворен теплым запахом только что сваренного кофе. Люди принимают отдых ошарашенно, как если бы они ожидали конца света, и в последний момент получил сообщение о его переносе на другой день. Домашние животные ведут себя с простодушным легкомыслием существ, побывавших, не ведая того, на волосок от смерти. Солнце щедро изливается на всех, расточая милосердие и прощение.
Нарсисо Барраган вылезает из подвалов злой как черт. Он ни с кем не здоровается, он даже не отвечает Северине, предлагающей ему кукурузную лепешку с яйцом и ломтиками папайи.
– Я же им говорил – они не явятся. Бабьи бредни, нафиг, идиотизм поганый, – возмущенно бормочет он, отряхивая белый фрак, непоправимо испорченный в эту самую долгую и утомительную ночь в его жизни, в эти адские десять часов, проведенных в осаде злости, клаустрофобии и катакомбных газов.
Он проходит мимо Нандо, не удостаивая его даже поворота головы в его сторону, он только фыркает от злости. Он уже не отплясывает кумбью и не лучится обаянием: пинает собак и рычит на людей. Также он не блистает белизной и элегантностью: он грязен, потрепан и страшен, как какой-нибудь Пташка Пиф-Паф, как какой-нибудь Симон Пуля.
Он хватается за телефон, звонит своей подружке-модели, пытается говорить спокойным голосом:
– Вечером я не смог, моя прелесть… Это не по моей вине, лапочка… Конечно, я понимаю, твой день рождения… Клянусь тебе, нет… Дай мне объяснить… Конечно, ты можешь так думать, но я… Дело в том… Жди меня, я немедленно выезжаю.
Он вешает трубку, бросается к умывальнику, моет лицо без мыла и чистит зубы без пасты, меняет рубашку, схватив, какую попало, вылетает из дома как угорелый, паникуя, как ученик, опаздывающий в класс, и на бегу проводит расческой по волосам.