Лермонтов: воспоминания, письма, дневники

Щеголев Павел Елисеевич

…Я жизнь постиг.Судьбе, как турок иль татарин,За все я ровно благодарен;У Бога счастья не прошуИ молча зло переношу:Быть может, небеса ВостокаМеня с ученьем их ПророкаНевольно сблизили. ПритомИ жизнь всечасно кочевая,Труды, заботы, ночь и днем,Все, размышлению мешая,Приводит в первобытный видБольную душу; сердце спит,Простора нет воображенью,И нет работы голове…Зато лежишь в густой травеИ дремлешь под широкой теньюЧинар иль виноградных лоз.Кругом белеются палатки;Казачьи тощие лошадкиСтоят рядком, повеся нос;У медных пушек спит прислуга,Едва дымятся фитили;Попарно цепь стоит вдали;Штыки горят под солнцем юга.Вот разговор о старинеВ палатке ближней слышен мне:Как при Ермолове ходилиВ Чечню, в Аварию, к горам,Как там дрались, как мы их били,Как доставалося и нам.И вижу я неподалеку,У речки, следуя Пророку,Мирной татарин свой намазТворит, не подымая глаз;И вот кружком сидят другие.Люблю я цвет их желтых лиц,Подобный цвету ноговиц,Их шапки, рукава худые,Их томный и лукавый взорИ их гортанный разговор.Чу! — дальний выстрел… прожужжалаШальная пуля… Славный звук!..Вот крик — и снова все вокругЗатихло… Но жара уж спала;Ведут коней на водопой,Зашевелилася пехота;Вот проскакал один, другой…Шум, говор… «Где вторая рота?» —«Что вьючить?» — «Что же капитан?» —«Повозки выдвигайте живо!» —«Савельич!» — «Ой-ли!» — «Дай огниво!» —Подъем ударил барабан,Гудит музыка полковая;Между колоннами въезжая,Звенят орудья; генералВперед со свитой проскакал…Рассыпались в широком поле,Как пчелы, с гиком казаки;Уж показалися значкиТам на опушке — два и боле;А вот в чалме один мюридВ черкеске красной ездит важно,Конь светло-серый весь кипит;Он машет, кличет — где отважный?Кто выйдет с ним на смертный бой?..Сейчас… Смотрите: в шапке черной,Казак пустился гребенской,Винтовку выхватил проворно,Уж близко… выстрел… легкий дым…«Эй вы, станичники, за ним!Что? ранен?» — «Ничего! безделка!..»И завязалась перестрелка…Но в этих сшибках удалыхЗабавы много, толку мало:Прохладным вечером, бывало,Мы любовалися на нихБез кровожадного волненья,Как на трагический балет.Зато видал я представленья,Каких у вас на сцене нет…Раз — это было под Гихами —Мы проходили темный лес.Огнем дыша, пылал над намиЛазурно-яркий свод небес.Нам был обещан бой жестокий.Из гор Ичкерии далекойУже в Чечню на бранный зовТолпы стекались удальцов.Над допотопными лесамиМелькали маяки кругом,И дым их то вился столбом,То расстилался облаками;И оживилися леса:Скликались дико голосаПод их зелеными шатрами.Едва лишь выбрался обозВ поляну, — дело началось.Чу! в арьергард орудье просят;Вот ружья из кустов выносят,Вот тащат за ноги людейИ кличут громко лекарей…И вот из леса, из опушки,Вдруг с гиком кинулись на пушки…И градом пуль с вершин деревОтряд осыпан… Впереди жеВсе тихо… Там, между кустовБежал поток; подходим ближе;Пустили несколько гранат;Еще подвинулись, — молчат…Но вот над бревнами завалаРужье как будто заблистало,Потом мелькнуло шапки две, —И вновь все спряталось в траве.То было грозное молчанье!..Недолго длилося оно,Но в этом странном ожиданьеЗабилось сердце не одно.Вдруг залп… глядим: лежат рядами…Что нужды? — Здешние полкиНарод испытанный… «В штыки!Дружнее!» — раздалось за нами.Кровь загорелася в груди!Все офицеры впереди…Верхом помчался на завалы,Кто не успел спрыгнуть с коня…«Ура!» — и смолкло. — «Вон кинжалы!..В приклады!» — и пошла резня.И два часа в струях потокаБой длился; резались жестоко,Как звери, молча, с грудью грудь;Ручей телами запрудили.Хотел воды я зачерпнуть(И зной и битва утомилиМеня), — но мутная волнаБыла тепла, была красна…На берегу, под тенью дуба,Пройдя завалов первый ряд,Стоял кружок. Один солдатБыл на коленах; мрачно, грубоКазалось выраженье лиц,Но слезы капали с ресниц,Покрытых пылью. На шинели,Спиною к дереву, лежалИх капитан. Он умирал;В груди его едва чернелиДве ранки; кровь его чуть-чутьСочилась; но высоко грудьИ трудно подымалась; взорыБродили страшно. Он шептал:«Спасите, братцы! тащат в горы…Постойте! где же генерал?..Не слышу»… Долго он стонал,Но все слабей, и понемногуЗатих — и душу отдал Богу.На ружья опершись, кругом,Стояли усачи седыеИ тихо плакали… ПотомЕго останки боевыеНакрыли бережно плащомИ понесли… Тоской томимый,Им вслед смотрел я, недвижимый.Меж тем товарищей, друзейСо вздохом возле называли;Но не нашел в душе моейЯ сожаленья, ни печали.Уже затихло все; телаСтащили в кучу; кровь теклаСтруею дымной по каменьям,Ее тяжелым испареньемБыл полон воздух. ГенералСидел в тени на барабанеИ донесенья принимал.Окрестный лес, как бы в тумане,Синел в дыму пороховом,А там, вдали, грядой нестройной,Но вечно гордой и спокойной,В своем наряде снеговом,Тянулись горы — и КазбекСверкал главой остроконечной.И с грустью тайной и сердечнойЯ думал: жалкий человек…Чего он хочет? Небо ясно,Под небом места много всем, —Но беспрестанно и напрасноОдин враждует он — зачем?..Галуб прервал мое мечтанье,Ударив по плечу, — он былКунак мой. Я его спросил,Как месту этому названье?Он отвечал мне: «Валерик, —А перевесть на ваш язык,Так будет — речка смерти; верно,Дано старинными людьми». —«А сколько их дралось примерноСегодня?» — «Тысяч до семи». —«А много горцы потеряли?» —«Как знать? зачем вы не считали?» —«Да! будет, — кто-то тут сказал, —Им в память этот день кровавый».Чеченец посмотрел лукавоИ головою покачал…Лермонтов. Из поэмы «Валерик»

Эти походы доставили русской литературе несколько блестящих страниц Лермонтова, но успеху общего дела не помогли, а были вредны коренным деятелям, офицерам постоянных войск, часто несшим на своих плечах бремя этой беспощадной войны и большей частью остававшимся в тени.

[Из воспоминаний Г. И. Филипсона. «Русский Архив», 1884 г., кн. 1, стр. 370]

Выписка из доклада Инспектор. Департамента III Отд. 1 ст. 4 февр. 1841 г. № 89.

Командир Отдельного Кавказского корпуса генерал от инфантерии Головин, вследствие высочайшего дозволения, объявленного ему 22 августа 1840 года представил о пожаловании наград штаб и обер-офицерам Кавказского корпуса за дело 11-го июля 1840 г. при р. Валерике, а в том числе и Тенгинского пехотного полка поручика Лермантова к ордену св. Станислава 3-й степени, что видно из прилагаемой копии наградного списка под литер «Г», офицерам бывшим в штрафах.

ИСПРАШИВАЕТСЯ О НАГРАДЕ

Кому именно, с которого времени в офицерском звании и в настоящем чине; какие имеет ордена и знаки отличия беспорочной службы; сколько получает в год жалованья, был ли под судом и в штрафах и за что: Состоящему при начальнике отряда Тенгинского пехотного полка поручику Лермонтову.

В офицерском звании с 22 ноября 1834 года.

В настоящем чине с 6 декабря 1839 года. Орденов и знаков отличия беспорочной службы не имеет.

Жалованья получает 245 руб. сереб.

Приказом по отдельному Гвардейскому корпусу, от 11-го марта 1840 года, предан военному суду, за произведенную им, по собственному его сознанию, дуэль и за недонесение о том тотчас своему начальству. Высочайшим приказом, отданным в 13-й день апреля 1840 года, переведен в сей Тенгинский пехотный полк тем же чином.

За что к награде представляется: Во время штурма неприятельских завалов на реке Валерике имел поручение наблюдать за действиями передовой штурмовой колонны и уведомлять начальника об ее успехах, что было сопряжено с величайшею для него опасностью от неприятеля, скрывавшегося в лесу за деревьями и кустами, но офицер этот, несмотря ни на какие опасности, исполнял возложенное на него поручение с отличным мужеством и хладнокровием и с первыми рядами храбрейших ворвался в неприятельские завалы.

Какую и когда получил последнюю награду: Настоящий чин 6 декабря 1839 года.

Испрашиваемая награда: Орден св. Станислава 3 степени. [442]

Высочайше повелено поручиков, подпоручиков и прапорщиков за сражения к монаршему благоволению, а к другим наградам представлять за особенно отличные подвиги.

Подлинный подписал

Командующий отрядом на левом фланге Кавказской линии, генерал-лейтенант Галафеев. [443]

442

Первоначально Галафеев испрашивал Лермонтову орден св. Владимира 4-й степени с бантом, но, согласно мнению начальника штаба и отметки корпусного командира, испрашиваемая награда была снижена до ордена св. Станислава 3-й степени.

Впоследствии командующий войсками на Кавказской линии и Черномории генерал-адъютант Граббе в рапорте от 3 февраля 1841 года за № 76 снова представил Лермонтова «к золотой полусабле». Но и в этой награде, уже после смерти Лермонтова, было отказано.

443

Печатаем по копии, хранящейся в собраниях Пушкинского дома.

Пятигорск, июля 28 (1840)

Милая бабушка. Пишу к вам из Пятигорска, куда я опять поехал и где пробуду несколько времени для отдыха. Я получил ваших три письма вдруг и притом бумагу от Степана насчет продажи людей, которую надо засвидетельствовать и подписать здесь. Я это все здесь обделаю и пошлю. Напрасно вы мне не послали книгу графини Ростопчиной; [444] пожалуйста, тотчас по получении моего письма, пошлите мне ее сюда, в Пятигорск. Прошу вас также, милая бабушка, купите мне полное собрание сочинений Жуковского последнего издания и пришлите также сюда тотчас. Я бы просил также полного Шекспира по-английски, да не знаю, можно ли найти в Петербурге; препоручите Екиму, [445] только, пожалуйста, поскорее. Если это будет скоро, то здесь меня еще застанет.

444

Сборник повестей Евдокии Петровны Ростопчиной (1811–1858) — «Очерки большого света».

445

А. П. Шан-Гирей — о нем было выше.

То, что вы мне пишете о словах г. Клейнмихеля, я полагаю, еще не значит, что мне откажут отставку, если я подам: он только просто не советует, а чего мне здесь еще ждать? Вы бы хорошенько спросили только, выпустят ли, если я подам?

Прощайте, милая бабушка, будьте здоровы и покойны; целую ваши ручки, прошу вашего благословения и остаюсь покорный внук М. Лермонтов.

[Письма Лермонтова к Е. А. Арсеньевой. Акад. изд., т. IV, стр. 338]

Пятигорск, пятница, 14 августа [н. ст. 2 августа стар. ст. ] 1840.

Мы приехали в Пятигорск и остановились у доктора Конрада. Наш первый визит был к источнику «Александра», по имени императрицы. Серные воды этого источника имеют более 38 градусов по Реомюру. Входишь по ступеням, высеченным в скале, в обширное помещение. Много других источников рассеяно повсюду на вершинах, окружающих Пятигорск, и делают честь заботливости русского правительства. На неприступных утесах видишь очень щегольские постройки, тропинки, сто раз перекрещивающиеся, террасы с насажденными деревьями. На верху одной из высочайших скал поставили осьмиугольный павильон с колоннами, которые поддерживают голубой купол. Павильон этот открыт со всех сторон и охраняет эолову арфу. Мелодические звуки ее доходят до конца долины и смешиваются с эхом окружающих гор.

Я справлялась о Ребровой. [446] Мне сказали, что она несколько дней как уехала в Кисловодск с большой компанией. Говорят, на ней женится Лермонтов, замечательный русский литератор и поэт. Пари держат, что он на Ребровой не женится. Я вмешалась тут в разговор и сказала, что я отца и дочь знаю. Девчонка довольно взбалмошная и готова за всех выйти замуж; но отец ее, очень богатый помещик, не отдаст ее за литератора, лишившегося всякой карьеры… [447]

446

Нина Алексеевна Реброва (по мужу Юрьева) — дочь помещика, о заслугах которого по насаждению шелковичного производства и виноградников Омэр де Гелль написала статью «Владимировка на Куме» в «Одесском Журнале» 1840 г., № 34. Об Омэр де Гелль см. ниже.

447

По поводу этого места Э. А. Шан-Гирей писала: «Положительно могу сказать, что все написанное г-жею Оммер де Гелль по поводу девицы Р. есть чистая выдумка. Я современница Нины Алексеевны и была с ней знакома в продолжение многих лет; она всегда слыла за самую благоразумную, весьма скромную и солидную особу, а в 1840 году была уже мать семейства» («Русский Архив», 1887, т. III, кн. 11, стр. 438).

Веселая компания, и в особенности Лермонтов, меня тянут в Кисловодск, в котором лучшее общество обыкновенно собирается после Пятигорска. Кисловодск отстоит от Пятигорска на 40 верст; он дальше в горах и подвержен более нападкам черкесов. Я однако храбро доверилась военным властям, доставившим возможность больным и туристам посещать этот очаровательный край.

За мной приехала девица Реброва и зовет нас в Кисловодск. Она очень милая девушка, немного взбалмошная, но очень хорошенькая, с черными глазами; ее зрачки очень расширены вследствие ее болезни. Можно утонуть в них. Она мне тотчас созналась, что влюблена в Лермонтова, что Лермонтов ее любит, но не хочет сознаться. Она все [же] очень мила со мной, несмотря на свою любовь; та же, как я ее знала во Владимировке на Куме… [448]

448

Оммер де Гелль во время своего путешествия, возвращаясь из киргизских степей в 1839 году, познакомилась с семейством Ребровых, остановившись проездом во Владимировке.