Лёшка
Шрифт:
О, эти младшие, точнее, самые младшие, дети! Они не признавали никакой дисциплины, и генерал Вирту просто из себя выходил, когда ему случалось узнавать о школьных проделках своих младших сограждан.
В середине августа 1942 года генерала Вирту вызвали к начальству. Вызов мог означать одно из двух — новое задание или награду за старое. По донесениям с фронта, его мины-ловушки успешно опустошали ряды русских. Так что же, задание или награда? Оказалось, ни то ни другое, а третье — поездка с чертежами собственной мины на фронт. Сто вопросов вертелось на языке у генерала: почему он, а не кто-нибудь из его подчиненных? Зачем с чертежами, если он, отправляя мины, снабжал ими каждую партию? Но он не задал ни одного: старшие
В лесу всегда почему-то тревожно. Наверное, от слышанных сказок. Мох ли то или колдунья борода стелется? Березки над омутом или русалки топчутся? Черемуха нянчит гроздья ягод. Костяника беззвучно бренчит алыми монистами плодов. Гриб сыроежка лакомо и застенчиво, как девушка, выглядывает из-под платочка-листика. Теплынь. Август, а будто и не остывает лето. Свод небес чист, высок, льет и льет ласковые лучи. Тишина. Пернатые отпели, а кукушка та и вовсе подалась вдаль от родных мест. И это хорошо, что в лесу тишина. Лучше слышно. А ему, Лене Голикову, партизанскому разведчику, слышимость сейчас важней всего. Лес не поле. В поле, насколько глаз хватает, можно видеть. А в лесу — не дальше своего носа. Здесь что ни сучок, то препятствие глазу. Поэтому в лесу слух надежнее зрения.
Леня Голиков лежит в овражке близ большака, бегущего просекой, и прислушивается. Он простоволос, бос, в рубашке навыпуск, зато под рубашкой — на ремне и под ремнем, у него целый арсенал: две гранаты и пистолет.
Пробегает, тарахтя, телега. На передке немец кучер. Сидит, втянув голову в плечи, и глазом в сторону не поведет. Для него сделать это, все равно что заглянуть в глаза смерти. Едет и молится, наверное, немецкому богу, чтобы поскорее вынес на полевую дорогу, подальше от страшных хозяев здешних мест — партизан.
Стрекоча, как кузнечик, проносится мотоцикл. В люльке, вполоборота к лесу, немецкий автоматчик. У этого вид бесстрашный, смотрит гордо, как петух, уповая на автомат.
Вдруг нежно, как пчела, зажужжала вдали легковая машина. Неужели она, та, которую на всех дорогах, ведущих из Пскова на Старую Руссу, подстерегают партизанские разведчики. Глаз, устремленный на дорогу, подтверждает догадку: идет немецкий «оппель». Пора, Голиков, выходи! Медлишь? Может, боишься? Как-то, по другому поводу, уже было спрошено. И с усмешкой отвечено: «Это мы не проходили». А для тугодумов добавлено: у них в Лукине, где он родился и жил, уроков боязни не было. Преподавали одну храбрость. Чего же медлишь? А, хочешь, чтобы «оппель» подбежал ближе. Вот он, почти рядом!..
Леня Голиков выскакивает на дорогу и, сорвав чеку, бросает гранату. Два тела — маленькая граната и огромный «оппель» — какое-то время мчатся навстречу друг другу и, соприкоснувшись, растворяются в гремучем залпе пламени. Взрыв поднимает «оппель» в воздух и, перекувыркнув, шмякает оземь. Леня Голиков, переждав взрыв в кювете, выскакивает на дорогу и со всех ног мчится к «оппелю». Хочет оказать помощь пассажирам? Пассажиры — враги, а на войне с врагами один расчет — смерть, если враги не сдаются. А эти, наоборот, не сдаваться ехали, а убивать. Нет, не пассажиры интересуют Леню Голикова, а пассажирский багаж, точнее, то, что в багаже. Вот он, багаж, — портфель в горящем «оппеле»! Леня, загораживаясь от огня и дыма ладошкой, выуживает портфель из машины, и в ужасе отступает перед вторым действующим лицом, которое без его помощи вываливается оттуда же. Генерал! Целый и невредимый, хотя и опаленный, как гусь, живьем попавший на вертел, генерал! Ну, с фашистами, хотя и в генеральском чине, у Лени разговор короток: «Хенде хох!» — и пистолет в живот.
Леня так и сделал. И очень удивился, когда генерал, увидев перед собой мальчишку, вдруг рассвирепел, затопал ногами, и горой — а туша была немалая — понесся на Леню Голикова. Вот он ему сейчас покажет — задушит, а задушив, растопчет, чтобы и следа от этого русского пацана-поганца не осталось…
С этим на уме он и умер, не успев осуществить задуманного. Пуля Лени Голикова оборвала генеральскую жизнь, не дав тому осознать, что непослушные мальчишки становятся вполне послушными мужчинами, когда Родина зовет их на помощь.
Фронт стоял против фронта. Шел второй год войны. Наши, отстаивая Ленинград, как могли отбивались от врага, изматывая его беспрерывными контратаками, а гитлеровцы, щадя свои тающие резервы и уже не надеясь взять город на Неве живой силой, били его железом — бомбами, снарядами, минами. И лишь на одном участке гигантской передовой, окружавшей город Ленина, было затишье. И не потому, что ни мы, ни немцы не решались атаковать друг друга. Такие намерения были. Больше того, взаимные атаки разыгрывались даже на штабных картах той и другой стороны. Но когда доходило до дела, саперы — наши и немецкие — говорили «нет», и атаки умирали, не родившись. А все потому, что между нашими и немецкими позициями лежало минное поле, которое не поддавалось разминированию. Четырнадцатого августа второго года войны в штаб советской части, державшей оборону на этом участке фронта, пробрался партизанский гонец. Его принял командир части и, переговорив, приказал вызвать саперного начальника. Начальник пришел, и командир, как награду, торжественно вручил ему чертеж новой мины, изъятый псковскими партизанами.
Ночью саперы вышли на работу. Того же августа другая часть, немецкая, противостоящая нашей, получила шифрованную радиограмму. В ней сообщалось, что «по техническим причинам чертежи секретной мины, затребованные частью, в данное время доставлены быть не могут». Командир чертыхнулся — срывалась атака! — но операции не отменил. Приказал, готовя ее, обойтись «подручными средствами».
Зарю оба командира, наш и немецкий, встретили на НП. До атаки с нашей стороны оставалось ровно тридцать минут. И вдруг… Наблюдатель, примкнувший к окулярам стереотрубы, глазам своим не поверил, обнаружив на немецкой стороне какое-то движение. Неужели час атаки стал известен гитлеровцам и они решили предупредить ее своей контратакой? Так и есть, со стороны немецких позиций на наши движется молчаливая черная цепь.
— Товарищ командир… там… — он жестом указал за бруствер окопа, из-за которого выглядывала стереотруба, и, бледный, уступил место командиру.
Командир посмотрел и дрогнувшим голосом крикнул:
— Телефонист!
— Есть телефонист! — отозвался солдат с трубкой.
— Атаку отставить! — крикнул командир.
— Атаку отставить, — повторил телефонист в трубку.
— Артиллерия!.. — крикнул командир телефонисту.
— Артиллерия! — повторил телефонист в трубку.
— Быть наготове и ждать команды на огонь! — крикнул командир телефонисту.
— Быть наготове и ждать команды на огонь! — повторил телефонист в трубку.
Командир снова прильнул к окулярам стереотрубы. То, что он видел в ней, хоть в кого могло вселить ужас. На своих шли свои, подгоняемые, как скот, «пастухами» с автоматами, шли дети, женщины, старики; шли, кто плача, кто молча, но наверняка зная, что идут на верную смерть: не расстреляют свои, убьют «пастухи», которые подгоняют их сзади. Но в этом они ошибались. Не под пули их гнали «пастухи», а на мины! Еще три шага, еще два, еще шаг, и начнется… Русские — дети, женщины, старики — один за другим, один за другим, как птицы, а то и целыми стаями — начнут взлетать в воздух! Но что это? Немцы, приотстав, ждут, лежа в траве, когда начнет стрелять поле, а оно не стреляет. Дети, женщины, старики уходят все дальше и дальше, а мины, как заколдованные, не срабатывают. Что же это? Что? Что? Догадка озаряет всех сразу: поле разминировано! А раз так, вперед, в атаку, вслед за детьми, женщинами, стариками…