Лёшка

Женщина жала траву. Хватала рукой за вихор и под корень срезала серпом.

Медная по виду трава и в жесткости не уступала металлу. Лето после морозной зимы выдалось жаркое и, пока стояло, как на сковороде, вытопило из травы всю влагу. Поодаль, на болоте, трава была зеленой и аппетитной, но женщина боялась болота и ни за что бы не рискнула довериться его обманчивой тверди. Знала, что за твердь. Наступишь и, как на качелях, ух вниз, с той только разницей, что качели, опустившись, тут же и поднимутся, а болотный дерн, если и выпрямится, то уже без тебя.

— А-а-а-а!

То ли комар пропел, то ли человек: тоненько, далеко и тревожно.

Женщина выпрямилась и прислушалась.

— А-а-а-а!..

Человек!

Женщина метнулась к болоту, которое источало звук, и замерла у воды, зло поблескивающей между кочек. Человек, где же он? Зашевелились рыжие папахи камышей в зеленом убранстве листвы и, расступившись, открыли девочку, всю в жиже, как в мазуте, — жалкую, дрожащую, испуганную… Увидев женщину, она неожиданно улыбнулась и подалась навстречу. Но тут же и ухнула в одно из лукавых окошек мертвой воды. Женщина всплеснула руками, выбросила босые ноги из опорок и, подобрав подол, отважно сиганула туда же. Болото сыто зачавкало, радуясь добыче, но осталось в дураках. Женщина схватила девочку за руку и вытащила на берег.

Возле болота вразброс стояло несколько домишек. К одному из них и направилась женщина, таща на буксире девочку — щупленькую, белокурую, легкую, как перышко. И пока тащила, с опаской поглядывала на окошки домишек: не дрожит ли занавеска, не высунется ли из-за нее чей-нибудь любопытный нос? И подкараулила. Одно из окон, наслепо зашторенное, вдруг прозрело, и оттуда на идущих уставился черный мужской глаз. Поморгал и скрылся вместе с бородой, веником свисавшей с лица. Женщина испуганно поклонилась окну и ускорила шаг, чуть слышно ругнувшись:

— Черт глазастый!

Вошли в дом, и женщина захлопотала со скоростью десяти рук в минуту. Выхватила из печи чугун с горячей водой. Смешала с холодной. Содрала с девочки, как та ни сопротивлялась, все мокрое. Одела во все сухое и, пригласив за стол, подала, что могла: картошку в мундире, луку, сольцы и ломтик хлеба.

Девочка, как проголодавшийся окунек, накинулась на еду-наживку…

А женщина уселась напротив и, глядя на девочку, заплакала.

Девочка, увидев, поперхнулась.

— Вы плачете?

— Плачу, — кивнула женщина, смахивая мизинчиками слезинки. — По дочке… Дочка, как ты… В Германию ее, на каторгу…

— Угнали, — покраснев, догадалась девочка. От стыда покраснев, что вот она ест, а у женщины такое горе… Отодвинула миску с картошкой и встала.

Но женщина была начеку. Усадила снова и заставила все доесть. Убирая за девочкой, сказала:

— Когда только отольется им, супостатам?..

— Скоро! Вот увидите, скоро! — вырвалось вдруг у девочки. — До слезинки все отольется…

— Глупенькая, — вздохнула женщина, — ты-то откуда знаешь?

Знать бы ей то, что знала девочка! Но то, что знала девочка, было большой военной тайной, и ее разглашение каралось суровым наказанием. Даже того, что сказала, она не имела права говорить. Поэтому, чтобы отвлечь женщину от сказанного, она притворно пригорюнилась и повинилась:

— Ой, конечно, откуда же? Не знаю я… — И без всякого перехода, но и без притворства, с восхищением сказала: — Ой, это что? Это откуда у вас? — внимание девочки привлекли травинки

и листики, «натюрмортами» развешанные на стене.

— Дочкина флора, — просветлев, ответила женщина.

В домашних и огородных хлопотах пробежал день. И за весь день облачко печали ни разу не затуманило лица хозяйки. От шуток и прибауток гостьи оно так и лучилось забытой радостью.

— А я когда маленькой была, раз ушиблась и не заплакала. Терплю, а не реву. Пока мама не пришла. А как маму увидела, так и в слезы. «Ты чего?» — спрашивает мама. А я ей: «Палец ушибла». «Когда?» — спрашивает мама. А я ей: «Давно уже». «Что ж тогда не ревела?» — спрашивает мама. А я ей: «Тебя дома не было!»

Но девочка не все смешила и развлекала. Не утаила и горького, поведав о своих мытарствах. И про Ленинград, где жила и училась. И про Сольцы, где гостила на каникулах. И про войну, которая разлучила ее с мамой и сожгла дом в Сольцах. И про то, как она одна-одинешенька добралась до Стругов Красных, а оттуда сюда вот, на станцию Мшинская. А в конце спохватилась:

— Ах, зовут меня Зина Пескова, а вас?

— Ларионова… Елизавета, — назвалась хозяйка. В селах, а станция Мшинская была все равно что село, отчества никогда не были в ходу.

Ночью девочке не спалось. Думалось о хозяйке: какая она добрая, открытая, и о себе — обманщице поневоле. Она ведь ее с самого начала обманывала. Прикинулась терпящей бедствие — и: «Помогите, тону…» А сама и не думала тонуть. «Тонула» для того, чтобы вызвать к себе жалость и найти приют. И потом обманывала, сказавшись сироткой-побирушкой. И как зовут, наврала. Зина Пескова. А она вовсе не Зина, а Юта. И не Пескова, а Бондаровская. И не побирушка несчастная, а партизанская разведчица. А что до болота, то не ей бы ругать его жабой. Болото для нее дом родной, хоть и холодный, хоть и без крыши над головой. Для нее и для тех, кто послал ее в разведку на станцию Мшинская. Спи, Юта, спи, твоя ложь перед хозяйкой свята. Не всякий, творящий добро, действует в открытую. Партизаны, помогающие Красной Армии освобождать родную землю, свое добро творят втайне. Но как уснешь, если в голову, не родившись еще, уже лезет завтрашний день со всеми своими заботами?

Не спалось в ту ночь не только Юте Бондаровской, юной разведчице 4-го отряда 6-й Ленинградской партизанской бригады, не спалось и ее хозяйке, озабоченной судьбой девочки-сиротки, и соседу хозяйки, старику Михеичу, ходившему у немцев в тайных полицаях и исподволь присматривавшему за обитателями пристанционного поселка. Служа немцам, Михеич мстил тем, кто когда-то согнал его, кулака, с богатых земель и лишил мельницы. А не спалось ему вот почему. Вчера его вместе с другими спекулирующими на станции кое-какой огородной снедью забрали в комендатуру. Других тут же выпустили, а Михеича задержали. Но задержка не испугала старика, была условной. Старик доносил немцам на тех, кого подозревал в сочувствии к партизанам, а от немцев вместе с иудиными оккупационными марками получал новое задание. Вчерашнее повергло его в ужас. По неподтвержденным данным, а точнее, по слухам, в Мшинских болотах завелись партизаны. Воздушное наблюдение, правда, не подтвердило этого, но немцы на всякий случай решили провести еще и наземное. И вот это самое наземное наблюдение поручалось старику Михеичу. Он под видом охотника на уток должен был поблуждать по болоту и, узрев партизан, немедленно доложить о них немецкому командованию. Михеича снабдили охотничьими принадлежностями и пожелали счастливого пути. Счастливого, потому что немцы нисколько не сомневались, что, даже встретившись с партизанами, Михеич счастливо отделается. А чего ему бояться? Свой, русский, в связях с фашистами, как русские называют их, немцев, не замечен. Проверят в крайнем случае, если сразу не поверят, и отпустят. А он — от них — к новым своим хозяевам.