Лешкина любовь

Баныкин Виктор Иванович

— Какие еще мушкетеры? — переспросил Минька.

— Самые знаменитые на весь мир: д’Артаньян, Атос и Портос.

— Они что, с неба свалились? — уже с насмешкой спросил Гринька.

— Ага, прямо с неба. Их вертолет опустил как раз на тот вон косогор. А я там Зойку пас. Мушкетеры сняли шляпы с длинными перьями, галантно раскланялись, как и подобает благородным людям. Конечно, они были при шпагах и…

Минька с Гринькой чуть не задохнулись от неудержимого хохота.

Снова нисколько не смущаясь, Женька встал, поддернул техасы

и на прощание, махая рукой, посоветовал братьям Хопровым:

— Сбегайте завтра на косогор после захода солнца. Мушкетеры снова обещались прилететь. Им у нас тут здорово понравилось!

Направляясь домой, он весело пел:

Что нам луна, что нам луна? Мы Марса схватим за рога!..

У калитки Женька столкнулся с выходившей со двора Анютой.

— Спокойной ночи, Женя, — сказала печально Анюта. — А на Саньку… ты уж не шибко серчай. Ему тоже достается. И от отца, и от брата. Да и за маму он переживает. Отец ее поедом ест и за то, что я ушла из дома, и за то, что в милицию пожаловалась… Ведь жулика прораба на днях судить будут. Да и отцу влетит.

Вздохнув, Анюта вдруг схватила Женьку за плечи, прижала к себе и чмокнула его в самую макушку.

— Спокойной ночи! — еще раз сказала девушка, выпуская из рук ошеломленного Женьку, и побежала через дорогу на противоположную сторону улицы.

XII

Солнышко то и дело пропадало за набегавшими на него лебединой белизны облачками, словно бы играло с ними в прятки. С Жигулевского моря на Ермаковку нет-нет да и набегал егозливо ветер — сыровато-пресный, так приятно освежающий разгоряченных работой парней.

— Давай, давай, поддувай! — безрассудно-весело гоготал бородатый Славка, сидя верхом на коньке крыши.

Мнительный Анисим, вгоняя в податливую тесину гвоздь, ворчал себе под нос:

— Помолчал бы, чумной, а то накличешь дождя.

— Ты, Анисим, чего? — окликал Славка парня, сидевшего на крыше неподалеку от него.

— Ничего, — уклончиво отвечал Анисим, не любивший здоровяка бородача за его излишнюю самоуверенность. И кричал вниз:

— Серега, а ежели кои прежние доски… это самое — прочные еще?

Придерживая рубанок на ядрено-кремовой глади доски, Серега поднимал голову от верстака, сбитого на скорую руку у сарая, смотрел на сидевших на верхотуре Анисима и Славку, голых до пояса, прикидывая в уме который уж раз: хватит ли привезенного подтоварника?

— Ты заснул там? — снова окликал Серегу Анисим — уже нетерпеливо.

— Старые доски, ежели не трухлявые, оставляйте, — отвечал наконец-то Серега. — С толком, ребята, действуйте. Экономно.

Опять склоняясь над рубанком, он думал: «Этого Анисима, оказывается, можно расшевелить. Почаще бы нам… дружно так вместе собираться».

Рядом с Серегой шаркал рубанком, сильно сутулясь, дед

Фома. Спасибо дедку: явился раньше всех, сам разобрал подтоварник и горбыль, расчетливо решил, какая доска на что годится.

Заботливая Анюта привела с собой двоих десятиклассников. Ребята ошкуряли горбыль, по лестнице взбирались на чердак, подавали Славке и Анисиму новые тесины.

Была польза и от Женьки с его приятелями братьями Хопровыми. Эти шустрые мальцы то воды колодезной ведерко притащат, то десяток-другой гвоздей старых выпрямят, а то и бабе Фисе с Анютой посуду разную отнесут в избенку деда Фомы, где готовился обед для работавших на воскреснике.

«Главное, чтобы хватило материала, — размышлял Серега, выбивая из рубанка легкие колечки смолкой стружки. — Фома обнадежил: «Обойдемся, — сказал. — Я взбирался вечор на крышу. Старых тесин, пригодных в дело, порядком наберется». Морща лоб, Серега вздыхал: — Красоты, конечно, не жди. Пестрой, как зебра, получится крыша у бабы Фисы».

С кружкой воды к Сереге подбежал черный от загара Женька.

— Студененькая, Серега! — сверкая счастливыми глазами, проговорил заботливый мальчишка.

Серега отпил из кружки глоток.

— Ох, и зуболомная! — одобрительно сказал он. Помедлил чуток и сразу опорожнил всю кружку.

— На здоровьице! — кивнул Женька и тронул за костлявый локоть Фому. — Деда, а тебе принести водицы?

Разгибая широкую плоскую спину, Фома спросил мальчишку:

— А позабористее у тебя ничего не сыщется?

Приподнимаясь на цыпочки, Женька шепнул Фоме, так и не дотянувшись до его уха, заросшего жесткой, точно ржавая проволока, щетиной:

— Бражка забористая… уготовлена бабой к обеду. Верно-наверно! Только никому ни звука!

Дед Фома крякнул, предвкушая предстоящее удовольствие, вытащил из кармана штанов сыромятный кисет с махрой. И не спеша принялся скручивать цигарку.

— Кумекаю, брат Серега, часика на четыре, самое большее — на пять осталось работенки. И шабашить будем!

Глядя в обветренное лицо бывалого волгаря, Серега недоверчиво переспросил:

— Думаете, и вправду кончим?

— А ты до того воскресенья чаялся дотянуть? — Фома усмехнулся, показывая крепкие еще, чуть щелявые зубы. — Покончим сейчас с горбылем и тоже на крышу… И она, работа, сразу закипит-завертится! Бывало, так и строились. Дружно, всей деревней на помочь шли. А теперь — у всех свои дела да случаи. Эхма!

Дед махнул длиннущей мосластой рукой и повернулся к верстаку. В ногах у него вертелся озорник Дымок, шурша янтарными стружками.

По просьбе бабы Фисы Женька полез в погреб за картошкой, когда во двор влетели, обгоняя друг друга и пугая кур, Минька и Гринька. Они перед этим вместе с Анютой чистили песком всякие там миски и кастрюли деда Фомы, вконец запустившего холостяцкое свое хозяйство.

— Же-энька-а! — кричал Гринька. — Где ты тут, Женьк?

Заорал и Минька, стараясь перекричать брата: