Лесная глушь

Максимов Сергей Васильевич

Только что вышли швецы от соцкого и показались, в полушубках нараспашку, середи улицы, почти изо всех окон послышались приглашения. Между громкими бабьими криками особенно резче всех раздавался одной.

— Нишкните-ко, ребята, чтой-то солдатка-то больно зазывает? — спросил Степан. — Нешто много работы у тебя?

— Понька есть, полушубок, кормильцы.

— Ишь ведь, горлодериха эдакая, — бабью работу зазывает: поньку шить; нешто у самой-то руки отвалились? Поди-ко, Терентий, учи ее, глупую, уму-разуму да втемяшь ей хорошенько, чтоб вдругорядь не

навязывала чего не следует. Сшей ей полушубок-то да и приходи к нам, — распорядился старик Степан, видимо обиженный и принявший предложение шить поньку за насмешку.

Компания швецов разделилась. Все они разбрелись по разным избам и в одиночку; один Степан вдвоем с учеником, Тереха между тем явился к солдатке.

— Кошку бьют — невестке намеки дают; поньку-то ты шей сама: ваше это дело, бабье, а вот коли полушубок есть, так стачаем. Давай, где он у тебя тут?

— Ишь ведь как ты расчуфырился, словно и невесть что обидное молвила. Я и сама, коли хошь, так сдачи дам.

— Сдачи мне твоей не надо, береги про себя; а мы не то что с бабой, и с волком справлялись! — говорил Терентий уже не тем шутливым голосом, а таким, какой был бы даже впору и самому старику Степану.

— Знаешь ли, тетка, как я волка надул? — продолжал он, садясь за работу. — Шел, вишь, я по полю, отседа не видать, бежит серый по лесу да ухмыляется.

— Здравствуй, швец-молодец, дай я тебя съем!

— Дай, — говорю, — запрежь хвост тебе аршином смеряю. — Взял я его хвостище кужлявый, намотал крепко на руку, да и лудил я его аршином по спине, инда самому больно стало.

— А все мне тебя, швец-молодец, съесть хочется. Целый день, — бает, — рыщу: живот подвело!

— Нет, — говорю, — мои кости неломки: зубы не возьмут. Поди, вон баран ходит по горам, авось, может, послаще будет. Прост ведь серый-то, хоть бы вот и ты, тетка Лукерья. Так, что ли, тебя величают? Да ты смотри не обидься!

— Меня-то? Офросинья меня зовут.

— Ну вот, тетка Офросинья, у меня тоже бабушку звали Офросиньей и сестра была Офросинья. Так о чем, бишь, я тебе молвил?

— Баран там, что ли, по горам…

— Так вот, вишь, пришел он к барану и тоже есть попросил, серый шут. «Вставай, — бает баран, — под гору, а я как раз тебе в глотку вскочу». Распялил серый пасть, а баран как мурызнет его в лоб рогами так, что мой волк вперемековшки. Все, слышь, зубы во рту повышиб, и есть уж нечем стало. Опомнился серый, да позапоздал маленько: швец-то, поджавши ноги, строчку строчил, а баран сено жевал в подполице.

— А вдругорядь ты понек не сули!.. Эдак и сарафаны нашему брату шить доведется, — заключил свою речь Терентий у новой хозяйки.

* * *

Таким образом, переходя из избы в избу, из деревни в деревню, сообща, в компании и в одиночку, особняком, смотря по количеству наличной работы, швецы проходили на чужой стороне далеко за зимнего Николу. Осталась всего неделя до Рождества Христова; ясное дело, нужно провести этот праздник в кругу домашних, по обычаю и по заветной мысли.

И вот швецы уговорились сойтись в первом питейном ближайшего села, чтобы разделить сообща и поровну свои заработанные деньги и опять вместе держать путь на родину.

Степан, как предводитель и самый старший между товарищами, производил дележ. Досталось каждому, вместе с заработанными им самим деньгами, около пятнадцати рублей серебром; Степану немного побольше, потому что он ходил с учеником.

Немедленно совершены были слитки, или так называемый запой, товарищи поздравили друг друга с прибылью. Ученику-парнишке куплены были две бутылки меду и пряники. Тем бы дело и кончилось, если б Тереха не увлекся легким похмельем и не спросил себе кое-чего покрепче да и в посудине побольше. Петруха не отставал и тоже за спасибо угостил товарища. Через полчаса Тереха уже стлался вприсядку по уродливому полу кабака и визжал пьяные и нескладные песни.

Собралось народу много, желая посмотреть, как-де швецы запой творят, пляшут и песни галицкие поют. Петруха достал у целовальника балалайку и тренькал на ней для большего задору Терехи. Дело кончилось тем, что мужики-зрители прельстились удальством галицкого ерша и начали его потчевать. Бог весть что бы дальше было, если бы не стояла на стороже братская дружба и опытная старость в лице старика Степана. Он кое-как уговорил товарищей идти, после многих ругательств Терехи и упирательств и руками, и ногами Петрухи. Степан хладнокровно перенес все обиды, держась пословицы: «пьяному море по колена; не сам говорит, а хмель за него распорядок творит».

— Что ж ты не пил, дядя Степан, — а ведь знатную штуку удрали; инда мужики тутошные потчевать начали, — говорил очнувшийся на другой день Тереха.

— Куда уж мне, с своею старостью да с немоготою, тягаться за вами? Бывало, брат, время, тягивал я куды хлестко. Не только тебя, а вот и Петруху бы завидки взяли: штоф ошарашишь — словно ни в чем не бывал, еще косуху в придачу попросишь… только ухмыляешься да и песенки попеваешь. Ноне не то стало: хватишь стакашка три для куражу да от холоду, ну, и удовлетворен с почтением. Вам, ребята, хорошо, пока вот молодух-то не завели; тогды, вестимо, другую песню затянешь.

Так совершает швец свою нехитрую работу, перемежая ее прибаутками и присказками. Мужик любит его за такие одолжения и не прочь, в длинный и скучный зимний вечер, послушать его веселых рассказов: на то и сказка придумана, чтоб добрых людей потешать. Иной раз и страшно сделается, и чуется привычному уху, как

По селам ткут,По деревням ткут.Одна баба-яга,Костяная нога,Помелом метет.Вдоль по улицеЗахотелось ейВсе б по ВанинымДа по Машиным,Все б по косточкам,По ребяческим,Покататися,Повалятися.

И вспомнит, может быть, мужичок то благодатное время, когда бабушка напевала ему своим дрожащим, старушечьим голосом ту же присказку. И головой она качает, и голос ее как-то страшен стал. Страшно сделалось и ребенку: завернулся он в бабушкину плахту, только видна его головенка; крепко боится ребенок буки. Смотрят его испуганные глазки на старуху, слезинки так и прыгают по разгоревшимся щечкам. Долго глядел он на морщинистое лицо рассказчицы и вдруг заплакал, да так громко заплакал, что самой бабушке страшно стало.