Лесная топь
Шрифт:
Хотел что-то сказать, - мычал, кашлял и ерзал на табуретке. Выцветшие глаза в кровавом бордюре век глядели виновато и умоляюще, как у прибитой собаки. Наклонял, ерзая, голову, и видно было, какая она у него плоская, пятнистая и как ненужны были на ней остатки неопределимого цвета волос, похожих на клочья шерсти.
Представлялось Антонине какое-то чудовище, вроде огромной коровы, которое захватило в пасть его голову мимоходом, пожевало немного и выбросило вон, не найдя в ней вкуса. Оно прошло дальше, а он остался.
– Господи, - выдохнула Антонина.
– За что наказал?..
И
На другой день Зайцев ходил, лихо сдвинув картуз набок, снисходительно смотрел на молодых парней, работавших около машин, и смеялся над ними своим гортанным смехом, похожим на петушиное клохтанье.
Недели три это тянулось, как осенний дождь, когда в небе нет ни одного просвета, и все что-то сочится, капает, стучит по крышам, и везде мокро, душно и тесно.
Все нахальней и хвастливей становился Зайцев, и все съеживалась и вбиралась в себя Антонина.
Один раз вечером она вышла к нему строгая и другая, какой он не видал прежде, и сказала:
– Дура я была, глупая... Прямо с ума сошла! Ведь это я на себя без попа питимью наложила, чтоб с тобой жить. С души воротит, посмотрю - тошнить тянет, а я себе говорю: это ничего, это тебе в наказанье, что ребенка своего, урода, погубила. Вот возьми да урода и пожалей. А теперь не хочу я больше... Все равно не хочу... Нет у меня к тебе никакой жалости, ни капелюшки, пропадай ты пропастью, уродина проклятая, - ничего и не было! Так я на себя блажь напустила... Давно тебе в сырую землю нужно, а ты еще ее, матушку, топчешь!
– Убивица!
– просипел сразу увядший Зайцев.
– Может, я тебе нарочно встрелся такой для души спасенья?.. Ты это чувствуй!
– Нечего мне спасать... не я убила... Черт убил... Зеленый, в воде живет...
Вспомнила, как назвала бабка Марья, и добавила:
– Шишига лесная!..
Потом повернулась и пошла путаной походкой, а Зайцев смотрел, как она тонула в сумерках, заметался на месте, как ящерица с отломанным хвостом, и, шмурыгая ногами между щепками и кучами опилок, пополз в сторожку.
Прождал Антонину день, два, на третий напился и, весь грязный, растерзанный, пьяный, днем, перед обедом, остановился под окном и застонал:
– Антонида!
Антонина не отзывалась.
– Антонида, черт!.. Любовница моя богоданная! Убивица!.. Смотри, честной народ, любовница-то моя, Антонидка, стряпуха-то, ребеночка свово убила!.. Не пондравился он ей, ребеночек-то, она его и в огонь... Жи-во-ва!..
Антонина отворила окно, осмотрелась, - на дворе близко никого не было.
– Уходи ты от меня, уродина, слышишь! Уходи, окаянный!
– крикнула она, и челюсти у нее дрожали.
Но Зайцев ухватился за раму и, пьяный, с шарфом, спустившимся вниз и обнажившим оскаленные неприкрытые губами зубы, весь, как живая смерть, пытался влезть в кухню и срывался.
Антонина плеснула в него помоями, и капустные листья и корки повисли на нем, и заструился пиджак, а он обирался непослушными руками, сопел и мотал головой. Подошел парень-пильщик, посланный узнать, скоро ли звонок, увидел пьяного Зайцева, с сердцов
Из дома с белыми занавесями вышел на непорядок старик Бердоносов с толстой палкой, в сизом картузе над седыми кудрями венчиком, - постоял, поглядел на заснувшего Зайцева, покачал головою, приказал убрать с глаз долой и зашел на кухню.
Был он согнут в пояснице, точно все время таскал невидимый пятипудовый куль, но на обветренном красном лице сидели молодые глаза. Внимательно осмотрел Антонину.
– Что это тот, сдурел? Неужто приставать стал?
– Еще как, - не глядя ответила Антонина.
– Безротый?
– Старик посмотрел и затрясся от смеха, слеза прошибла. Ну, плохо твое дело, когда так... Тут старуху нужно, и то не всякую... Без меня тебя наняли, я не видел, уезжал тогда... Сем-ка, молодайка, возьму тебя в дом для услуженья, а сюда постарше найму...
Пошел из кухни, но на дороге остановился, оглянулся, вспомнил про Зайцева и опять затрясся от смеха.
И Антонине стало вдруг больно, точно смеялись над ней, и захотелось на нем выместить эту боль.
– Хозяин, солонину для щей тухлую прислал!
– крикнула она ему вдогонку.
– Ладно, - ты тоже, видно, гвоздь... Сам такую ем!
– отозвался хозяин, снял картуз, вытер розовую лысину красным платком и, спокойный и домовитый, вышел, стуча палкой.
Как всегда, шумно, окутанные мягким паром щей, обедали рабочие, смеялись над Зайцевым, хвалили Антонину за то, что окатила помоями.
Хохотали так, как будто падали с печи пустые ведра, и никто не заметил, какая была солонина.
А утром, когда нужно было идти на работу, пошли будить Зайцева и увидели, что он висит, как столб, посередине сторожки на своем туго завязанном шарфе. Увидели и отшатнулись прочь в испуге, потому что никто никогда не видал ничего страшнее.
VIII
В бердоносовском доме из комнаты в комнату шли белые половики, подбитые войлоком, отчего не слышно было шагов, и от спущенных занавесок и цветов на окнах и от желтых деревянных стен колыхался густой полусвет, похожий на сумерки. Комнат было много, и везде стояла простая дубовая мебель, а на этой мебели сидела и лежала задумавшаяся тишина, да из передних углов пугливо глядели черные, старинного письма, иконы, полинявшие, обожженные.
Антонине жутко было в молчаливых пустых комнатах верхнего этажа, где тишина пахла ладаном и кипарисом, где каждый раз по утрам мели пол, но никто не жил. Жили в нижнем этаже, ближе к земле и лесным туманам. Здесь, как тень, слонялся слабоумный тридцатилетний Тиша, старший сын Бердоносова, огромный, широкоротый, зимой ходивший босиком, немой, вечно чему-то смеющийся, иногда плачущий в углу. Случалось, что он пропадал из дому и бродил по лесным дорогам; там он становился на колени перед встречными, снимал шапку и знаками просил погладить по голове; если гладили, целовал руки, если не понимали и смеялись над ним, - плевался. Пропадал по неделям, неизвестно чем и где питаясь, но всегда приходил сам, звериным инстинктом находя дорогу к дому. На кухне на большой печке постоянно лежала или сидела дородная слепая восьмидесятилетняя старуха Агафья, мать Бердоносова.