Лесник

Мельникова Надежда Анатольевна

Его лицо было совсем рядом, а воздуха мало. Соне было нечем дышать. Боже, да ведь она же в лесу и здесь полно кислорода. Все дело в нем. В том, что он совсем близко. Он смотрел ей в глаза, позволяя себя трясти, разрешая ей обзывать себя. Спокойный, стальной, пронизывающий взгляд лесника обезоруживал, заставлял капитулировать без боя.

— И что бы ты делать против десятерых, чудо-женщина? Закидала бы их патронами? Если бы ты не намочить рацию… Надеюсь, что мы вовремя успеть и они нас не заметить, довольно далеко.

— Я хочу домой. Я не могу. Я пойду к ним, и может быть с ними можно будет договориться.

Загнутые внезапным вторжением незваных гостей ветки выгибались, подталкивая беглецов друг к другу.

— Знаешь

что, Соня, — он назвал ее по имени так, что ей захотелось провалиться сквозь землю, — я не хотеть этого всего, у меня были свои планы, свои дела, — он тоже встал на колени, подбираясь к ней ближе, злость кипела в его глазах. Она плескалась, выливаясь наружу, сильные руки сжимались в кулаки, он не говорил, а зло шипел, — но я решил помочь тебе, и что я получить? Кучу дерьма, из которого не могу выпутаться.

В тесноте куста было негде спрятаться от его прожигающего взгляда, от его бровей. У этого придурка были самые красивые брови, которые Соня когда-либо видела в своей жизни у мужчины. Его запах, его особенный, дикий, хищный запах окружил Соню и завладел ею. Она продолжала истерить, а он не прекращал злиться, но было что-то еще. Соня это почувствовала так резко, как будто в замкнутом, душном помещении открылись все окна разом, и шторы, гонимые сквозняком, взвились вверх, поднимаясь к потолку. Что-то странное, непостижимое, то, с чем больше не было сил бороться. Притяжение такой силы, что голова пошла кругом. Неповторимое, неописуемое явление, заключающееся в тяготении тел друг к другу. Она чувствовала это и могла поспорить на что угодно, что и он это ощущал. Улф замолчал, он поморщился, задышал глубоко и часто. Его крепкая грудь подымалась и опускалась. Его глаза стали совсем другого цвета. В них неожиданно вспыхнуло так много огня, но Соня не испугалась, а потянулась к нему, как мотылек к горящей лучине на верную погибель. В какой-то момент Соне показалось, что он облизнулся. А потом резко притянул девушку к себе за плечи и поцеловал.

Нет, не так, он впился в нее губами с такой силой, что она почувствовала боль. Не задумываясь ни секунды, она разомкнула свои в ответ и впустила его, позволив горячему языку проникнуть в ее рот. Это было так томно, так сладко, так неистово. Все тело покрылось мурашками, щеки запылали, в животе заметались бабочки, сладкая нега моментально разлилась по всему телу, голова закружилась. Все! Больше нет сил сопротивляться. Она схватилась за его твердые плечи и прижалась к нему всем телом. Его сильные, ловкие руки тут же оказались на ее спине. Она чувствовала, как он, нет, не обнимает, царапает ее спину, сжимая кожу сквозь ткань одежды своими длинными сильными пальцами. Никогда в жизни ее не целовали подобным образом. Ее абсолютно точно никогда не хотели целовать таким способом. Да и не поцелуй это вовсе. В понятии Сони поцелуй — это что-то нежное, загадочное, а лесник брал ее рот, будто жаждал получить его годами.

Он повалил ее на землю и впился губами глубоко, хищно, искусно, плотоядно, с жадностью, ненасытно, алчно по-настоящему. Так, как и положено волку.

Глава 14

Когда в жизни наступают темные времена, рядом не остается никого, кто бы мог помочь. И дело даже не в том, что люди уходят, бросают, перестают звонить, оставляя тебя наедине с самим собой — один на один с твоим горем. Просто никакие слова, поступки, кружки горячего чая, теплые одеяла или даже объятья не избавят от реальности, в которой твоих родителей больше нет, твой единственный ребенок неизлечимо болен или жена, возможно, лежит в морге. Потому что не существует слов, способных ослабить этот узел, залить боль, затянуть рану. Ты варишься в собственном горе, купаешься в нем, день за днем переживая снова и снова, испытывая его по кругу, по самому страшному бесконечному кругу. Тебе очень больно и в то же время безразлично. Наплевать, что нужно вставать по утрам

и чистить зубы. Ни жарко, ни холодно от того, что нельзя надевать мятую одежду. Нет никакой разницы, какая у тебя сейчас прическа и расчесывался ли ты вообще. Всё, что тебе нужно, — это услышать, что твои родители просто ушли по неотложным делам, что врачи ошиблись с диагнозом твоей дочери, что это какая-то другая женщина лежит под простыней, занимая ледяной металлический стол морга, в чужой для тебя стране, бездыханным синеющим трупом.

Жизнь продолжалась, несмотря на то, что Данила как будто выпал из нее. Все текло своим чередом. Люди касались его горя лишь одним ухом, поглощая булочки, попивая кофе и обсуждая погоду за окном. Мир так устроен. Он не плохой и не хороший, он такой, какой есть. И подавая паспорт в окошко таможенного контроля, Даниле пришлось сообщить постороннему человеку о цели своего визита так, будто речь шла о чем-то банальном и будничном.

— Как давно вы ели? — незнакомый женский голос вырвал его из оцепенения.

Данила даже не заметил, что их стало больше. Не понял, как именно они оказались в кафе, расположенном в зоне вылета на третьем этаже аэровокзального комплекса Стокгольма в секторе пять-шесть. О чем говорила красно-черная табличка прямо перед его лицом.

Услышав вопрос переводчицы, Суляев тут же встрял:

— Если вы решили окочуриться до суда, то не на того напали. Я вам этого не позволю. Никакой голодовки.

Фомин ничего не ответил на реплику следователя и снова погрузился в свои мысли. Он вздрогнул, когда встречавшая их в аэропорту женщина громко рассмеялась. Суляев, Елесеев и их новая знакомая бурно обсуждали какой-то сериал, не обращая на него внимания. Никому в голову не пришло, что нужно вести себя тише — у человека горе. Им было наплевать на то, что цвет лица Данилы давно стал серым, а под глазами пролегли глубокие тени. Перед ними оказались тарелки с чем-то похожим на оладьи, но только толще и крупнее. Желудок тут же сжался, а к горлу подкатила тошнота.

— Самолет прилетел чуть раньше, поэтому нам придется ждать представителей шведской полиции. Потом времени на еду не будет, — улыбнулась женщина лет тридцати с короткой мужской стрижкой.

Маленькие прядки торчали в разные стороны, словно острые ежиные иголки, хорошо гармонируя с аккуратными, но густыми бровями. На груди белоснежной блузки переводчицы горела небольшая, но очень яркая брошь — цветок.

— Благодарю, я не голоден.

— Нервничаете?

Данила ничего не ответил, медленно повернувшись к Суляеву, который ловко и методично разрезал свое лакомство. Нож полоснул по мягкому тесту, и кроваво-красный джем брызнул в сторону. Данила закрыл глаза.

— Я тоже не ем, когда нервничаю. Моя супруга говорит, что мне нужно все время находиться в состоянии стресса, чтобы похудеть. — Все за столом засмеялись, кроме Данилы.

Он сидел молча, держа спину очень ровно, будто кол проглотил, руки лежали на коленях.

— Ну, вам-то не надо худеть, — запустив очередной кусочек в рот, улыбнулся Суляев.

— Вы в отличной форме, нравитесь женщинам.

— К чему вы опять клоните?

Суляев быстро выудил из кармана какой-то листок и пухлыми, жирными от еды пальцами раскрыл его. На бумаге остались следы, Данила почувствовал новый спазм в желудке.

— Вот, Ирина из бухгалтерии утверждает, что на прошлом новогоднем корпоративе вы пригласили ее на медленный танец, после чего долго недвусмысленно улыбались, делали различные намеки.

— И это означает, что я убил свою жену, — искоса смотрел на листок Данила, продолжая сидеть ровно.

— Нет, это означает, что вы флиртовали с Ириной из бухгалтерии.

— И это ведет к тому, что я продал в бордель и убил свою жену?

— Вы повторяетесь, Фомин, — нахмурился Суляев.

— На воре и шапка горит? — рассмеялся Елесеев и так же брызнул джемом. У Данилы разболелась голова, он обратился к переводчице: