Лесной исчезнувший мир. Очерки петербургского предместья
Шрифт:
Большим событием для местных жителей было открытие частной булочной-пекарни. Она располагалась в небольшом одноэтажном доме на нашей стороне Старо-Парголовского проспекта, на углу, стоило только перейти Малую Объездную улицу. Как только покупатель входил в магазин, ему помимо выставленных там товаров сразу же выносили из пекарни горячие булки, сдобные булочки и баранки. Мама возила меня в эту булочную на детских саночках, чаще всего вечером. Мягко светили фонари на сугробы снега, все было очень таинственно. Задолго до приближения к цели нашего путешествия в воздухе начинало пахнуть печеным хлебом.
Кстати, о запахах. Воздух в Лесном был очень чистый, и улавливались малейшие запахи. Иногда, обычно к вечеру, появлялся запах хлеба, значит,
Лесное резко изменилось во время войны. Более половины домов были разобраны на дрова, остались пустыри, поросшие травой, фундаменты. Сломали ограды, стало меньше садов. Наш дом летом 1942 года тоже предназначался на слом, и только находчивость моего отца спасла его от разрушения. Отец написал заявление в райсовет о том, что наш дом является историческим памятником и поэтому подлежит охране.
Обоснованием такого заявления послужило следующее обстоятельство. За нашим домом, параллельно Старо-Парголовскому проспекту, проходила улица, носившая название «Новая». Незадолго до войны ее переименовали в улицу
Пропаганды. Никто не знал, откуда взялось это название и почему именно тогда переименовали улицу. Так вот, в заявлении отец написал, что эта улица была переименована потому, что в подвале нашего дома в дореволюционные годы находилась подпольная типография, организованная Молотовым, учившимся тогда в Политехническом институте. В этой типографии печатались прокламации. Выход из подвала обращен на Новую улицу, вот почему ее и назвали улицей Пропаганды. В заявлении указывалось, что остатки печатни долго сохранялись в подвале и жильцы дома их видели. Все, конечно, подписались под таким заявлением, никому не хотелось переезжать в город, где было жить труднее и опаснее.
Опишу еще несколько эпизодов из блокадной жизни, так или иначе связанных с Лесным.
О том, как доставали воду. Колодцы действительно были в каждом дворе, но их давно не чистили, потому что на улицах установили водопроводные колонки. Кроме того, зима была очень холодная и большая часть колодцев вымерзла. Вода, и то в очень небольшом количестве, накапливалась лишь в некоторых из них. Один из таких колодцев был сравнительно недалеко от нас. Но воды там хватало всего на несколько утренних часов, поэтому за водой надо было ходить рано, часов в семь утра, но уже и тогда к колодцу стояла очередь. Люди были очень слабыми, и когда доставали воду, она расплескивалась из ведра и тут же замерзала. В результате этого вокруг отверстия в колодце образовывался большой ледяной холм, а само отверстие так суживалось, что не пропускало ведра. Чтобы достать воду, надо было вскарабкаться на холм, лечь на живот и воду доставать маленькой консервной банкой, привязанной к веревке. Банка эта тоже с трудом проходила в отверстие, вода постоянно расплескивалась, и ведро наполнялось очень медленно. А очередь в потемках понуро и молчаливо ждала…
После доставки воды я отправлялась в школу. Проходить надо было снова мимо колодца, но очереди уже не было, потому что вода кончалась. В самые холодные месяцы первой военной зимы мы учились в школе, расположенной в бывшем Коммерческом училище, около Серебки. Отапливалась всего одна комната, в ней занимались одновременно четыре разных класса – 10, 9, 8 и 7. Каждый класс имел свой угол. Мы, как старшие, занимали угол с печкой, и нам в постоянное пользование отводилось полдоски. Посередине комнаты стоял стол, за ним сидела заведующая учебной частью. Ей хорошо было видно все, что делается в ее «школе».
В нашем классе собирались человека три-четыре, максимум – пять-шесть. Долго вместе с учительницей (а учителями были только женщины) грелись
В других классах ребят набиралось еще меньше – один-два, иногда три человека. Они по очереди использовали оставшуюся от нас половину доски. Занятия проходили обычно только до большой перемены, когда в школу привозили так называемый «суп». По сути, это были кожурки от гороха в мутной, но теплой водичке. Это случалось не каждый день, но на всякий случай у меня всегда была с собой пол-литровая банка. В нее вливали поварешку супа, я прятала банку за пазуху и шла на работу к отцу. Он выпивал суп, и мы отправлялись домой – один ходить он почти не мог из-за слабости. К весне и я стала ходить с трудом, досчитывала до 50 или 100 и после этого останавливалась. Но тут начало светить солнышко, стало теплее и как будто полегче. Я поступила работать к отцу в оранжерею, где выращивали для госпиталя лук, и стала получать рабочую карточку.
Весной в наш класс пришли несколько пареньков. Они всю зиму лежали дома, а потом немного отошли. Мы все вместе ходили собирать траву – крапиву, лебеду, корни одуванчика – для супа. В конце мая были настоящие экзамены, но уже в другом помещении школы – на проспекте Раевского. Как ни странно, но экзамены были очень серьезными, особенно по математике. Всего окончили десятый класс 15 человек.
Каким-то чудом в нашей семье все остались живы. Умер только кот, и умер, как настоящий блокадник. Вообще, животных в Ленинграде не оставалось – всех съели. Не стало также мышей, крыс, птиц. За кота нам давали два отреза бостона на костюм, а тогда этот материал был самым дорогим. Мы делились едой с котом как могли. Он сильно похудел, но был достаточно бодрым. И вдруг оказалось, что в оранжерее появились мыши. Мы очень обрадовались – хоть кто-то из нас будет сытым, и отнесли кота ловить мышей. Но с ним случилось то же, что с отъезжающими по Дороге жизни. Эвакуированным на берегу Ладоги выдавали сухой паек на несколько дней. Истощенные, изголодавшиеся люди не могли удержаться, съедали весь хлеб сразу и – умирали.
Всегда, когда я бывала на рынке, ассортимент товаров был примерно одинаковый, бедный и сомнительный. Очень редко продавались несколько картофелин, капустные листья. Более съедобные продукты шли в обмен на табак и водку, их иногда выдавали нам по карточкам.
Наиболее дорого стоили плитки столярного клея. Из них варили кисель, но есть его было опасно. Были случаи мучительной смерти из-за непроходимости кишечника.
Говоря о том, чем питались блокадники, нельзя не упомянуть об одной истории, также непосредственно связанной с Лесным. Летом 1942 года, когда уже не было такого лютого голода, я обратила внимание на какое-то необычное движение по Большой Спасской улице. Пассажиры выходили на остановке из трамвая и шли по направлению к кладбищу, а навстречу им двигались нагруженные мешками, очень довольные люди. Они останавливались, что-то объясняли, показывали пальцами, куда надо идти.
Нагруженные люди постоянно жевали, и лица у них были невероятно грязными. В вагоне трамвая они доставали из мешков какие-то темные глыбы, угощали кондукторшу и пассажиров. Говорили, что на овощебазе около кладбища, под землей, обнаружили… творог. И такой там большой слой творога, всем хватит. Он жирный, но почему-то очень темный. Наверное, потому что долго лежал. Давали советы, как лучше печь из этого «творога» лепешки.
Некоторые пассажиры приезжали за «творогом» несколько раз. Паломничество на овощебазу кончилось только тогда, когда полностью был выбран из-под земли весь слой так называемого «творога». Людям не приходило в голову, что не может просто так, под землей, лежать творог. В действительности это был слой торфа.