Лета 7071
Шрифт:
Колокола стихают, стихают…
Хворостинин снял руки с груди, из последних сил уперся ими в подушки, приподнялся, громко сказал:
— Смерть, где ты? Покажься!
Тихо качнулось длинное пламя единственной свечи, стоящей у его изголовья, — вместе с ней качнулся зеленый полумрак…
Колокола смолкли, а сердце его забилось часто-часто, словно высвободилось из каких-то пут. Хворостинин упал на подушки, крепко зажмурил глаза.
— Тять, кликал?..
Хворостинин узнал голос Андрея, своего старшего, но глаз не разжмурил — долго еще лежал с напряженными веками, словно боялся, что это смерть голосом Андрея окликает его.
— Мы
Хворостинин медленно раскрыл глаза — три тени стояли у его изголовья.
— Подымите свечу, — тихо сказал он. — Не вижу вас.
Андрей поднял свечу — тени стремглав перескочили на стену.
— Сыны… — Хворостинин набрал в себя побольше воздуху. — Помру нынче.
Только свеча дрогнула в руках Андрея…
— За попом уж послал… Вам — воля моя последняя. Дабы праздность и ленощи вас не сгубили… Дабы не почили на даровом, чести и места не ища… все по духовной 35 царю оставляю. Вам же, сыны… Тебе, Андрей, — саблю свою в бирюзовых ножнах, полоса булатная… насечена золотом. Тебе, Димитрий, — седло бархатное, серебром чеканенное, со всею снастью да цепи поводные серебряные… Тебе, Петр, — куяк с сустугами 36 и шелом к нему… Яблоко у него на навершии срезано… Ссек мне его Кудаяр-мурза, а я ему голову ссек. Не довелось мне сгинуть в поле… Ин помираю, как в бабьем подоле…
Хворостинин помолчал, старчески пощурился на сыновей.
— Сурова моя воля, сыны. Вижу, смутились ваши души.
— Воля твоя свята для нас, — сказал Андрей.
— Сурова, но справедлива. Не хочу приять вашей судьбе… дабы сами добыли, кому что по достоинству. Садитесь, сыны, на коней и езжайте к царю… Просите службы у него. Будет в угоду ему ваша служба, он вас пожалует больше, чем могу пожаловать я. Доверьте ему ваши судьбы, блюдите во всем ему верность. Царь — ваш отец отныне, и раделец ваш, и жалователь… Все, что придет от него, будет вашей заслугой и честью. Все, что отымется, будет вашим позором. И еще заповедать хочу вам… как встарь заповедал чадам своим славный княж Мономах… Ежели крест целовать станете, поначалу в сердце своем допытайтесь — устоите ли на том?.. Тогда целуйте! И, целовавши, блюдите, дабы не погубить души своей клятвопреступлением.
— Все исполним, в чем воля твоя, — сказал твердо Андрей.
— Тебя хочу слышать, Димитрий.
— На воле твоей стоять буду, — отозвался Дмитрий.
— Ты, Петр, братьям старшим послушник… По их воле ходить будешь, покуда не отставят тебя от воли своей. А посем — моя воля на младость твою… Что я рек, то тебе как заповедь божья. Преступишь ее из могилы дойдет мое проклятье.
— Твоя воля — одна дорога, глухо, сдержанно выговорил Петр. — Ежели изойдется она?
— Вспять пойдешь…
— Вспять не ходят, отец. Я своей дорогой пойду.
— Слаб ты, Петр, нетореным путем идти… Нет на то моего благословения.
— Повинись, Петр, отцу, с укором сказал Андрей. — Последняя воля…
— На всю мою жизнь!
— Повинись, братец, — подал голос и Дмитрий. Петр убрал свое лицо от света свечи, еле слышно сказал:
— Повиняюсь…
Хворостинин устало смежил глаза…
— А теперь закладывайте буланых… Поеду с Москвой прощаться.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Смененный Курбским на воеводстве в Дерпте, боярин Челяднин по пути из Ливонии в Москву завернул в Великие
Великие Луки были опорным городом — отсюда начинались походы на Ливонию, отсюда же решил выступить Иван и на Литву.
В Великих Луках войско делало последнюю большую остановку. Сюда свозились припасы, здесь воеводы окончательно приставлялись к полкам, здесь заканчивались и последние приготовления: дальше, за извилистой Ловатью, уже не было русских городов. Лишь на самой границе, в сорока верстах от Лук, стоял еще один небольшой крепостной городок — Невель. Но после нападения на него нынешним летом литовского гетмана Радзивилла городок этот был сильно разрушен, малолюден и годился только для короткого привала.
Ко дню приезда Челяднина войско уже переправилось через Ловать, ушли из города и воеводы. В отлогой прибрежной низине виднелись их разноцветные, нахохлившиеся, как куры на насесте, высокие шатры. В городе оставались лишь пушкари со своим нарядом, ожидавшие, когда для них наведут мост поверх непрочного речного льда, который мог подломиться под тяжестью пушек, да вся конная посоха. Город был забит телегами, санями, лошадьми… Лошадей было так много, что даже церкви пропахли конюшней.
Давно не видел Челяднин такого — со времен казанских походов. Большую силу собрал царь… Догадывался Челяднин, что не одному Сигизмунду решил он доказать свою силу и умение воевать, но и своим боярам тоже, и, быть может, боярам больше, чем Сигизмунду.
В Луках царь поселился в небольшой церквушке Иоанна Крестителя, поставленной здесь еще его отцом и освященной как раз в день его, Ивана, рождения. Жил в тесной келейке пономаря и никого, кроме Федьки с Васькой да архимандрита Чудовского монастыря Левкия, приехавшего к войску благословить ратников, к себе не допускал. С воеводами встречался в Разрядной избе, куда иногда заезжал после обедни, но чаще не заезжал. Зато к войску ездил по два раз на дню и, случалось, отстаивал и вечерню у походного алтаря вместе с каким-нибудь полком.
Челяднин встретился с царем в Разрядной избе. Сразу по приезде в Луки, еще не прознав всей сути, лишь выпытав у стрельцов на заставе, что царь живет в Иоанновской церкви, он направился было прямо к нему, но, пока переезжал из одного конца города на другой, воеводы узнали о его приезде и выслали ему навстречу молодого князя Оболенского.
Оболенский встретил боярина, предупредил о царском затворничестве и не очень сдержанно, по молодости не умея скрыть своих чувств, посоветовал дожидаться царя в Разрядной избе.
Челяднин поначалу хотел было пренебречь советом молодого княжича, но, видя его волнение и понимая, что он просит не только от себя, но также и от остальных воевод, повернул в Разрядную избу.
«В черном теле держит, — думал он об Иване. Ужли так крут?.. Приблизиться страшатся!.. А келья? Пошто бы ему в ней хорониться? Грозу напустить и из хором можно».
Хотелось Челяднину разобраться во всем, осмыслить, понять поступки царя… Воеводы и бояре непременно жаловаться станут, совета спросят. Между собой уж, поди, все переговорили, обо всем обсоветовались, теперь на свежую голову накинутся. Накинутся, чувствовал Челяднин, по Оболенскому видел. Верно, много страху и растерянности нагнал на них этот тайно подготовленный царем поход. Думали небось в запале и на радостях, расстроив ему дело весной, что не скоро ому собраться с духом — не на соколиную же охоту выезд… Теперь, видать, ахнули, да уж поздно! Перехитрил их царь.