Лета 7071
Шрифт:
— Скажи, Алексей Данилович… — Иван впервые назвал Басманова по имени и отчеству. — Скажи, возьмем мы Полоцк?
Басманов хоть и не ожидал такого вопроса, однако не растерялся. Подумав, спокойно и достаточно твердо ответил:
— Можем взять. Феллин был покрепче, и то взяли! Пятьсот пушек на стенах стояло…
— А может, повернуть назад, покуда не поздно? Может, чересчур много задумал я? На своих подданных управы не сыщу, а уж вздумал чужих государей управить!
Басманов глянул на Ивана — лицо того было сумрачно, взгляд непритворно растерян.
— Мало задумаешь, еще меньше сделаешь! Не в поучение тебе реку, государь, — к слову. Отступишь от Полоцка — вовсе управы не сыщешь. Закусят удила!.. Возомнят — застрашился ты! Собаке спину покажи, непременно вцепится. Токмо сейчас и нужно тебе твердым быть, силу свою проявить… Воротынского нет, Шереметева нет, Курбского нет!.. Думаешь, не мнят
— Ты будто у каждого в мыслях побывал, воевода, — тихо, почти шепотом, сказал Иван, но Басманов так и сжался от этого шепота. — Настраиваешь меня супротив тех, кто идет со мной живот свой положить за дело мое.
— То верно, — с напряженным придыханием выговорил Басманов, не решаясь смотреть на Ивана, но выкручиваться и юлить не стал — не потому, что Ивана трудно было обвести, а потому, что другого такого случая высказать ему все, что думал, могло и не представиться. — Токо верно и то… — Басманов решился все же посмотреть на Ивана — тот выжидательно смотрел на него… — Что можно нести на брань свой живот за тебя, государь, и быть твоим недругом. На брани живота можно и не лишиться, а ежели не пойти с тобой, в открытую воспротивиться… — Басманов снова глянул на Ивана. Иван встретил его взгляд холодным прищуром. — Многие честно идут за тобой, не тая за душой противы, — отступился Басманов, но вовсе не потому, что застрашился неожиданной перемены в Иване, — потому, что решил подступить к нему с другой стороны. — Многие всей душой с тобой, и, может, таких больше, но они слабы… У них нет той силы, которая есть у тех, кто противостоит тебе.
— Чего ты хочешь, Басманов? — резко спросил Иван. — Ты хочешь отодвинуть от меня сильных и стать на их место?! Но ты слабый, бессильный… Пошто мне слабые и бессильные? У меня у самого мало силы.
— У тебя самая большая сила, государь, — у тебя власть! И ежели те, чьи души пылают за тебя, государь, получат сию власть, они обратят ее в такую силу, что противостоять ей сможет токмо один бог!
— Такая сила и меня сметет! — усмехнулся Иван. — Бога с небес призывать, чтоб совладать с нею?! А ежели он не сойдет?
Басманов замялся: Иван остро подметил и сбил его с мысли.
— Рассудителен ты, Басманов, вельми рассудителен… Слушаю тебя и дивлюсь порой: по моим мыслям след в след ступаешь. Умна твоя голова, так умна, что ей верной-то быть нелегко. Собака потому и верна, что собака она!.. Ума в ней много, да не как в человеке. При великом уме хвостом не виляют, понеже душе тошно, а ежели и виляют, то сцепя зубы.
— Разумею тебя, государь… Истина в твоем суждении великая. Что мне ответить тебе на сие?..
— А ты мне на сие не отвечай. На сие изворотом ума любой ответ добыть можно. Ты мне скажи иное: пошто ты, боярин, кровь от крови боярин, хоть и величества не знатного, обаче ж — боярин, а супротив бояр идешь?
Супротив своего сословия, где ты выпестовался, где корни твои соков набрались, чтоб жить и, подобно дереву, стоять под солнцем. Пошто ты тщишься вырубить тот лес, в котором сам возрос, а себя прижить на иной земле?.. Которая, может, не по тебе? Пошто предаешь свое сословие, пошто отметаешься от него и мнишь, что, раз изменив, не изменишь другой?
— Труден твой вопрос, государь! Тяжкую истину ты изрек… Что мне ответить тебе? — Басманов задумался; руки его, до сих пор неподвижно лежавшие на коленях, напряглись, твердо уперлись в колени, поддерживая его как-то сразу отяжелевшее, навалившееся на них тело. Даже голова слегка приклонилась, но глаза смотрели прямо, чуть исподлобья и напряженно, будто прицеливались во что-то. Понимал Басманов, что его ответ может решить его судьбу, и не торопился… Не такого разговора с Иваном хотел он, но ни тонкость, ни осторожность не удались: Иван все время сбивал его, вынуждая к прямоте, и в конце концов пошел напролом, как он часто и поступал, стремясь добиться прежде всего того, что нужно было ему самому.
Долго молчал Басманов. Иван терпеливо ждал. Басманову казалось, что этим своим терпеливым ожиданием Иван просто издевается над ним, забавляясь, как кошка с пойманной мышью, — это смешивало его мысли, лишало уверенности… Но виделось Басманову и другое — растерянность Ивана, и даже смятение, одиночество, которое тоже угнетало его, однако все-таки не настолько, чтобы он мог приблизить к себе любого, мало-мальски понравившегося или верно служащего ему человека. Собственное расположение к человеку и его верная служба, вероятно, мало значили для Ивана. Что-то другое, одному ему ведомое, искал он в людях, и если находил — приближал к себе, не находил — оставлял в стороне, не без почестей и не без милостей: за заслуги миловал и вознаграждал, как всех, за провинности карал тоже, как всех… Можно было высоко подняться в чинах, стать
И вот он сидит в полшаге от Ивана и в полшаге от своей цели, к которой шел всю жизнь. Но как трудны и опасны эти последние полшага! Он может перешагнуть пропасть и может свалиться в нее.
Он понимал и оправдывал жестокость Ивановых вопросов. Будь на его месте, он поступил бы точно так же. Иваном руководили не только боязнь ошибиться, как это уже не раз случалось с ним, но и желание приблизить к себе человека именно такого, какой ему был нужен. Но каков он, этот человек, который нужен ему? И таков ли он, Басманов? Может быть, все, что у него есть за душой и что он искренне выложит сейчас Ивану, как раз и не нужно?! И все его раздумья, колебания ни к чему: даже если ему и удалось бы отгадать, каким он должен быть, чтобы завоевать любовь и доверие Ивана, он им не станет, если он не такой. И не нужно думать, не нужно молчать и возбуждать в Иване излишней подозрительности — нужно сказать ему правду и довериться судьбе.
— Коли сын отцу изменяет — не всегда плох сын! — заговорил Басманов тихо, но твердо и решительно. — Бывает, и отчизне изменяют не потому, что душа изменчива и помыслы нечисты…
Глаза Ивана полыхнули холодным огнем при этих словах Басманова, но он сдержался, ни слова не сказал ему и даже отвернулся от него совсем, чтобы не показывать своих чувств.
— Ежели отец постыл, а отчизна — мачеха, токмо убогая душа станет им служить. Ибо такой душе не нужны ни честь, ни доблесть, ни все иное… Она сыта крохами со стола можных и радуется лишь благоволению к ней. У меня не такая душа, государь, а в сословии своем я пасынок. И возрос я не в лесу, а на опушке… На отшибе! И тех жирных соков, на коих выпестовались мои сословцы, я не хватил. И к счастью! Ибо данное мне богом не обросло тугой корой и мхом, не закоснело, питаясь жирными соками, от которых все тучнеет и тупеет. Легко взростать и подниматься в гуще: хоть медленно, но верно! Трудно — на опушке: и дровосек налегке срубит, и буря свалит! Но кто возрос на опушке, государь, тот смел и стоек, хоть с виду порой и неказист. Так и я, государь… Я не трус, неглуп… Многому научен, а кое в чем — получше от других! Но что с того? Я неказист, непородист!.. И будь я хоть десяти пядей во лбу, мне путь один, как всякой неказистой деревине, — на дрова и в печь. А ежели и не угожу в печь, то достою до дряхлости и подломлюсь… Без пользы, без славы!.. А те, кто прям и высок, — за одно лишь сие обретают славу, и честь, и доблесть! Но я тоже хочу чести и славы, понеже достоин ее не менее других. А от кого — и более! За заслуги свои хочу я чести, и токмо за заслуги! У нас же издревле стоят на том, что у малых больших заслуг не бывает! Но паче того, большие у малых их ум обирают, на себя пристяжают их ловкость и дело любое полезное и все за свое выдают. А малых в застении 77 держат. Я же не желаю быть в застении из-за малой породы своей! За то и пылаю ненавистью на тех, которые стяжают все блага породой и знатностью, а ума и на вершок не имеют!