Лета Триглава
Шрифт:
Изголовье яйца было жестким и пахло антисептиком. Пряча туда ребенка, Хорс не верил, что этакая кроха переживет Перелом. Но у Стрижей оказалась сильная кровь. И, вероятно, единственная кровь без примесей яда.
…У кота ли, у кота одеяльце шелково.
У дитяти моего есть получше его…
У Бесы тоже ямочки на щеках, пшеничные косыи податливые, горячие губы. Чем думал тогда, у Гузицы? Поддавшись слабости, едва не совершил непоправимое, а может, вложил в девичье сердце напрасную надежду. Ведь девушка безрассудна и
Мысли толкались неправильные, муторные.
За стеной прошелестела волна, ударилась в основание острога.
— Зачем обнадежил девчонку? — будто спросили-шепнули снаружи. — Забыл, кто ты?
— Не забыл, — ответил Хорс в темноту. — Ведь и ты помнишь.
— Так отпусти, не мучай ни ее, ни себя. А что, если все-таки в Гордеевой дочери есть людова соль?
— Я не узнаю об этом, пока не закончу аппарат.
— Значит, только после ее смерти, как было с другими Стрижами, — плеснула волна. Снаружи потянуло болотом, и Хорс отодвинулся: он не любил сырость. — Будешь ждать, снова ждать не одно круголетье, скрываться и лгать, находить новые и новые оправдания и новые задачи для своего существования.
— Задача только одна: помочь людям.
— Люду?
— Им в первую очередь. Никто не виноват в чужих ошибках. А я найду способ, как все исправить.
— Уже ничего не исправить, мутации необратимы.
— И все-таки я постараюсь.
— А как же мы? Те, кто ждет наверху.
Хорс открыл глаза. С потолка капала вода, на счастье — в стороне от его подстилки. В углах копошились крысы. А возле дальней стены на корточках, сгорбившись так, что бородавчатой спиной подпирала потолок, сидела Гаддаш.
Ее груди висели до самого пола, с сосков бежало отравленное молоко. Кто его выпьет — узнает тайны мироздания или умрет. Подбираясь к подстилке Хорса, молоко застывало кристаллами соли.
— Тебя нет, — сказал Хорс. — Ты — галлюцинация.
— Лучше скажи: неисправность. Тебя загнали в ловушку, и хваленая живучесть не помогла. Так кого ты собираешься спасти из острога?
Хорс промолчал. Гаддаш ухмыльнулась, пустив черную слюну.
— Люд отравлен, и оттого слаб, — прогудела богиня. — Чего стоят жизни жалких уродцев против счастья будущих поколений? Тебя поставили служить нам, не забывай об этом! Сотри люд с Тмутороканской земли! Нет больше мочи ждать, и тяжко лежать, и холодно…
Вздохнув, Гаддаш обвилась бородавчатыми хвостами. На каждом хвосте сверкали железные иглы, и с каждой иглы сочился белесый яд: для кого-то погибель, для кого-то — спасение.
Скольким люденам Хорс подарил жизнь? Скольких держал на руках, боясь повредить, будто каждый люден был хрупким сосудом, вроде тех, которые взяли с покинутой земли в память о прошлой жизни? И есть ли что-то драгоценнее этого?
Сунув руку под рубаху, Хорс нащупал прохладу железа и сжал. В голове щелкнуло и все вокруг очистилось: не стало ни Гаддаш, ни кристалликов соли. Пусто в остроге, темно, ладья-месяц укатилась за кромку башен.
Завтра Коваль продолжит допрос, а там до приговора недалеко. Нужно выбросить
Поудобнее устроившись на холодном полу и не чувствуя холода, Хорс принялся на память выкладывать из прутиков соломы схему просвечивающей трубки.
Глава 15. Отступник-старовер
В сумерках острог походил на хребет речного ящера. Над Гузицей вырастали каменные гребни, щербатые с востока — туда, рассказывала Полада, попала огневая блиставица, дочерна обглодала башенки и рассыпалась золой. Сколько ни пытались надстроить — камни крошились, сворачивались хлопьями пепла. Видать, от той блиставицы лихо отпочковалось, да и прилепилось к острогу — тем страшнее о нем пересуд по Червену ходил, ведь кто туда попадет однажды — более не выйдет.
— Беда, — сказала Полада ожидающей Бесе. — Порицание суровое, отступничество подтягивают, клятвопреступление.
Беса угрюмо глядела под ноги. Снова ее глупость и ее вина, теперь думать наперед будет. Предложила:
— Может, Хвату ключ у надзирателя выкрасть?
— А охранные сети? Вишь, как лучатся, — Беса вслед за Поладой задрала голову, всматриваясь в бело-голубые искры над башнями. — Сваргом заговорены, ни анчутка, ни оморочень не подлезут. Разве что ты знаешь, как их обойти?
— Не, тому меня тятка не учил, — с сожалением ответила Беса.
Снова замолчали.
День, второй, третий — ни весточки от Хорса. Застрял, как в неводе: еще трепыхался, но тише, громких обещаний не раздавал, будто уже сомневался в освобождении. К вечеру четвертого удалось Поладе словечком с надзирателем перемолвиться, а Бесу и вовсе не пустила. Мала еще.
— Сам уперся, — продолжила Полада, — слажу да слажу, не о чем волноваться. А ведь который день в морознике держат. Хорошо, если не казнят.
— Может, серебряных червонцев дать? — предложила Беса. Сердце ныло: пропадет лекарь, как пить дать. А вместе с ним пропадут бездомные да распутницы, не будет ни розовощеких младенчиков, ни спокойного доживания для тяжело болящих. Не будет и самой Бесе спокойствия.
Полада только вздохнула.
— Не все купить можно, а когда можно было — так покупали. Прошлый околоточный надзиратель душа был, на требищах расцеловывались, что шишам, что распутницам волю давал, а к нашему лекарю на чаи захаживал. И что же? Не дурак был пообедать, так и помер, подавившись косточкой, упокой его душу в Нави. А теперешний надзиратель как пес городище стережет, не Гаддашевой он крови, а Сваржьей, такому не серебро и не золото нужно, а перед князем выслужиться. Уперся рогом: клятвопреступник, и хоть тресни! Смотри, как бы снова в Хорсов дом не наведались.
— Был уже кто-то второго дня, — ответила Беса. — Меня дома не случилось, а как вернулась, узнала, что ходили незнакомцы и спрашивали лекаря.
— Его многие спрашивают. Странное что-нибудь было?
— Умей Хват разговаривать, как мы с тобой, может, и дозналась бы.
— Ты горницы получше осмотри, — посоветовала Полада. — Не ровен час, нагрянут с обыском, и если найдут что странное — тогда уж точно не отвертится.
Беса хотела сказать, что рыскать по дому ей Хорс запретил, но смолчала.