Летчики
Шрифт:
— Или? — сузив глаза, спросил Цыганков.
— Или весной я сама уеду от тебя в Москву! А обед можешь разогревать, он на кухне.
Григорий молча вышел из комнаты, взял кастрюлю с холодным борщом и стал разжигать керосинку. Когда он возвратился за тарелкой, Валерия, свернувшись калачиком, уже лежала на кровати, демонстративно бросив на тахту простыни, подушку и одеяло для Григория.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Через две недели после того, как Мочалов
Вечером Кузьма Петрович впервые пришел к Мочалову в гости и, критически осмотрев его небольшую комнату с фанерным шкафом, столиком, кроватью и книжной этажеркой, загудел своим басом:
— Да, Сережа, обстановка у тебя более чем скромная.
— Спартанская, — засмеялся Мочалов. Он разбирал за столиком мелко исписанные тетради. Это были конспекты, составленные в академии, — их он давно собирался привести в порядок. Стул в комнате был всего один, и Кузьма запросто опустился на кровать.
— Ого! — воскликнул он. — Это ты столько исписал? Изрядно!
Мочалов кивнул в ответ и посмотрел на товарища. Лицо Ефимкова светилось нескрываемой радостью.
— Приказ командира полка читал? — спросил он.
— Читал. Рад и за эскадрилью и за тебя, Кузьма. Сердечно рад.
— Выходит, Сергей, фундамент я для тебя заложил крепкий. Верно? — Он поднялся, заполнив сразу полкомнаты, и сцепил руки на груди. Фигура капитана сейчас выглядела особенно массивной. — Вот видишь, — продолжал Ефимков, — а ты пророчил, что я отстану. Значит, хватает мне знаний и без этих гор бумаги, — указал он на стопки Сергеевых тетрадей.
— Выходит, пока хватает, — согласился Мочалов, — но боюсь, что ненадолго.
Улыбка на лице Ефимкова пропала.
— Никак мы с тобой не договоримся, товарищ командир. Ты меня не понимаешь, я тебя. Вот сейчас мы не на службе и ты для меня не командир эскадрильи Мочалов, а только старый фронтовой друг «Сергей-мыслитель», как тебя в полку называли…
— А ты «Кузьма-великан».
— Добро, — охотно согласился Ефимков, — стало быть, поладили. Так вот мне и хочется у тебя, моего друга, допытаться о том самом, чего капитан Ефимков не понял в действиях командира эскадрильи майора Мочалова.
— Допытывайся, — улыбнулся Сергей.
Кузьма опять тяжело опустился на кровать.
— Давай разберем. По-моему, раз ты назначен командиром эскадрильи, тебе и карты в руки. Иди в классы, на полигон, на аэродром, изучай там подчиненных, выясняй их ошибки, находи пути для исправления. А ты в первые дни гораздо больше внимания на казарму и внутренний распорядок обратил, чем на полеты. На первом построении ты сделал замечание лейтенанту Спицыну за то, что тот небрит. Спицын в летном деле талант, этот мальчик с будущим. Так и оценивать его, на мой взгляд, надо не по тому, как он выбрит — хорошо или плохо, а по тому, как он владеет машиной, как ведет себя в воздухе, дерется в учебных воздушных боях. Каждый офицер достаточно сознателен, чтобы понимать, что в строй небритым становиться плохо, что пуговицы на шинели должны блестеть. Я знаю, все это надо, но почему ты начал с этого, а не с главного — с полетов?
Глаза Ефимкова пристально глядели на товарища. Обиды в них за то, что он, Мочалов, приняв эскадрилью, пошел, по мнению Ефимкова, каким-то другим путем, отвергнув проверенные Кузьмой методы, не было. В них отражалось одно недоумение.
Мочалов ответил не сразу. Он протянул правую руку, будто желая размяться, и ухватился за край стола. Под вздернувшимся рукавом фуфайки обнаружилась синяя татуировка. Сергей Степанович задумчиво улыбнулся.
— Видишь, Кузьма, — вздохнул он, — твой метод грубого сопоставления к нашему разговору не подходит. Ты пытаешься убедить, что ярко начистить пуговицы на шинели — одно, а метко отстреляться по конусу — другое. А я уверен, что между этими отдаленными явлениями существует определенная связь. Если молодой летчик не приучен к порядку на земле, он и в воздухе не будет собранным. Каждый, в том числе и летчик, воспитывается все-таки на земле. Сколько нам усилий нужно затратить, чтобы воспитать, к примеру, того же Железкина или сделать хорошим летчиком Пальчикова!
— А я бы не стал на них время тратить, — махнул рукой Ефимков. — Наша эскадрилья передовая, а они ее назад тянут…
— Что же ты бы с ними сделал?
— Добился, чтобы перевели в другую эскадрилью, в ту, которая послабее нашей.
— А из отстающей взял бы да и перевел в нашу всех отличников, — иронически усмехнулся Мочалов. — Так, что ли? И стала бы наша эскадрилья самой что ни на есть передовой, и силенок никаких терять на воспитание и обучение не надо. Эх, Кузьма, Кузьма! До чего же все у тебя просто!
— Да нет, Сережа, я пошутил, — неохотно отступил Ефимков. — А вообще жаль, что и тебе, командиру, и мне, твоему заместителю, приходится много времени тратить на таких, как Железкин. Я полагаю, что все внимание нужно отдавать летчикам.
— Неверно, — твердо сказал Мочалов. — А воспитание сержантов и солдат разве менее важно?
Коротко остриженная голова Ефимкова закачалась, как маятник.
— А я бы все-таки на девяносто девять процентов занимался летчиками, — вставил он упрямо.
Они так и не сговорились.
Стоя в дверях в нахлобученной на голову шапке, Ефимков обвел глазами комнату товарища и с хозяйским видом сказал:
— Не нравится мне твоя спартанская обстановка. Ни к чему все это. Скажу Гале, пусть она пока тебе хоть занавески даст.
— Придумал! — добродушно засмеялся Мочалов. — Ты мне еще горшки с геранью принеси да кенаря в клетке для полноты счастья. Марш домой!
Мочалов весело подтолкнул товарища в спину и закрыл за ним дверь.