Летчики
Шрифт:
Быстро бежит по бумаге перо, оставляя мелкую цепочку букв. Уютно горит под зеленым абажуром настольная лампа, отбрасывая на тетрадь легкие тени.
20 января 1950 года.
Вот уже около двух недель живу я в Энске, в этом маленьком глухом пограничном городке, которого нет на географических картах. Приехавшему сначала кажется, что жизнь здесь должна быть однообразной, скучной, но когда погружаешься с головой в летную учебу, видишь, какой высокий темп жизни у здешних солдат, сержантов и офицеров.
Я командир эскадрильи! Почетное, но трудное дело. Тысячу раз был прав старик Зернов. Да, трудно стать хорошим командиром. Мало быть хорошим
Идут дни. Я придирчиво анализирую свои командирские задатки и часто говорю: спасибо тебе, академия. На самые трудные вопросы по аэродинамике, тактике, воздушной стрельбе я в состоянии подробно и квалифицированно ответить своим подчиненным.
Кажется, навел уставный порядок, подтянул работу техсостава. Но как этого мало, чтобы считать себя хорошим командиром! Если я увлекусь только организацией учебы и жизни по уставам, то, чего доброго, в глазах подчиненных превращусь в педантичного методиста. А мне бы хотелось стать таким командиром, каким, например, был для подчиненных Чапаев. Как он говорил про себя: «Я вам командир, но командир я только в строю. На воле я вам товарищ. Приходи ко мне в полночь, за полночь. Надо — так разбуди… Обедаю — садись со мной обедать, чай пью — и чай пить садись. Вот я какой командир!»
Если чувствуешь, что тебе подражают, что с тебя берут пример, что общение с тобой считают за честь, — ты хороший командир. Только добиться этого очень трудно.
Я не могу назвать себя сухарем, не могу сказать, что мне не свойственны отзывчивость, внимание к людям. Но сидит во мне какая-то суховатость, тормозящая доступ к душам подчиненных. Близкие друзья ее во мне не видят, а те, кто меня знает мало, при первом знакомстве считают меня малообщительным. Мне думается, что и в нашей эскадрилье некоторые думают обо мне так…
Вчера был нелетный день, мела поземка. Офицеры стояли около штаба, с надеждой поглядывая на небо. Группа молодых летчиков: Карпов, Спицын, Пальчиков и другие — окружила Кузьму Ефимкова. Велась та веселая непосредственная беседа, какие бывают обычно во время перекура. Я находился метрах в двадцати от них, ожидал Скоробогатова. Ветер дул в мою сторону, и я отлично слышал весь разговор.
— Пальчиков, а ну, расскажите, как вы перепугали в аэропорте пассажиров, — басил Ефимков.
Пальчиков, горячо жестикулируя, рассказывал:
— Я все по порядку, товарищ капитан. Дело в аэропорте было. Я поехал туда по поручению Земцова и, пока не было диспетчера, разговорился с летчиком пассажирского самолета. Как сейчас помню: на мне новая шинель, новая фуражечка, брюки навыпуск, выутюжены как следует. Словом, одет идеально, ни пылинки, ни морщинки не найдешь.
— По-пальчиковски одет, — вставил Спицын.
— Бориска, помолчи, — одернул его лейтенант и продолжал: — Летчик пассажирского самолета все время меня презрительно оглядывал и никак не хотел поверить, что я на истребителе летаю. «Ты желторотик еще, — говорит, — небось в штабном АХО проездные документы выписываешь». Я обиделся. Не удостоверение же личности ему показывать, в самом деле. «Ладно, — говорю, — вы еще узнаете, какой я желторотик». Прошло не более тридцати минут. Стали на эту машину собираться пассажиры. Какой-то старичок в очках, очень почтенного вида, молодая дама с ямочками на щеках, две студентки. На самолете уже моторы опробуют, пассажиров с посадкой торопят, а я в это время в разговор вступил. Показываю им на моторы самолетов и говорю самым убедительнейшим образом: «Товарищи, вы на этом тарантасе лететь хотите?» — «На этом», — отвечает дамочка. Я закатил трагически глаза и ораторствую: «Неужели вам жизнь не дорога, дорогие товарищи? Да вы присмотритесь получше. У этого самолета винт одного мотора в одну сторону вращается, а винт другого в другую. Это на земле. А в воздухе и не то может быть!» И начал всякие страсти рассказывать. Смотрю, старикан боком, боком — и в кассу. «Извините, — говорит кассирше, — но лететь этим самолетом я не хочу. Буду ждать следующего. У вас следующий по расписанию без посадок идет до Москвы, так вот я с ним». Девушки-студентки тоже за стариканом сдавать билеты: «Не хотим на этом самолете». Половина пассажиров отказалась лететь. Узнал про такое мое вмешательство начальник аэропорта, Земцову нажаловался…
Пальчиков заканчивал под общий смех, и я не мог расслышать его последних слов. Потом он стал рассказывать еще какую-то потешную историю, явно стараясь угодить Кузьме, но Ефимков ушел в штаб. Летчики остались одни. Им было весело. Когда же через несколько минут к этой группе подошел я, шутки и смех смолкли. Летчики подтянулись, дружно ответили на мой вопрос: «Как дела?» — короткой фразой: «Дела неважные, погода подкачала». — «А настроение как?» — спросил я с улыбкой и получил в ответ: «Ничего, доброе». Мне очень хотелось, чтобы продолжался тот веселый, непринужденный разговор, что был затеян при Ефимкове, но летчики посерьезнели, стали сдержанными, веселья как не бывало!
Вот и выходит, что Кузя благодаря своей общительности легче находит дорогу к их сердцам. Как бы хотелось, чтобы подчиненные видели во мне не только требовательного командира, но и товарища, чтобы шли они за советом и помощью, делились своими думами, горестями и радостями!
30 января 1950 года.
С Кузьмой Ефимковым у нас снова возник принципиальный спор. Лейтенант Пальчиков допустил грубую ошибку на посадке, чуть было не разложил самолет. Кузьма рассвирепел, написал рапорт об отчислении его из истребительной авиации. Мой приятель твердо решил, что из этого юнца не выйдет летчика-истребителя. В ответ на все мои доводы твердил одно и то же: «Хватит, нанянчился». Пришлось передать рапорт по команде подполковнику Земцову. Вопрос решался у командира части. Наш Земцов с виду ворчун, но на самом деле — добрейшая душа. Если он волнуется, то вскакивает со стула и начинает быстро ходить по кабинету, насупив лохматые брови. В хорошем настроении командир склонен шутить, иногда даже мурлыкать себе под нос какой-нибудь мотив, обычно из оперы. Рапорт Кузьмы он прочитал дважды, а последнюю фразу даже вслух: — «Считаю, что лейтенант Пальчиков относится к числу людей, которым трудно прививать летные навыки. Настаиваю на отчислении его из истребительной авиации».
Земцов кончил читать, положил на стол карандаш и вперил свои выпуклые черные гл-аза в Кузьму.
— Значит, считаете, непригоден?
— Считаю, — тряхнул коротко остриженной головой Ефимков.
— А вы личное дело Пальчикова читали? — вдруг загремел командир и выпрямился над столом.
Он говорил о том, что в личном деле Пальчикова лежат положительные характеристики из оконченного им авиаучилища, что Пальчиков обладает крепким здоровьем, что в технике пилотирования он постоянно ошибается только в одном — в действиях при посадке.
— Что же получается, товарищ капитан? — грозно спрашивал Земцов. — Молодой летчик служит у нас всего около года, а мы не в состоянии отучить его всего лишь от одной ошибки. Кто виноват? Вы, а не он! Поняли? Вы обязаны сделать его летчиком, заботливо воспитать. А вы не можете методически верно подойти к этому! Напишите новый рапорт и закончите его такими словами: «Я, капитан Ефимков, не в состоянии обучить летному делу лейтенанта Пальчикова, а поэтому, ввиду моей методической неспособности, прошу отчислить его из истребительной авиации». Вот как будет правильно! — Земцов остановился и полоснул ладонью воздух сверху вниз. — Командир эскадрильи майор Мочалов, вы как считаете?