Летние сумерки (сборник)
Шрифт:
К вечеру, отогнав стадо в деревню, Михалыч снимает со стены ружье, зовет собак, жене говорит, что идет охотиться, а сам возвращается к туристам; достает из кармана помидоры, малосольные огурцы; Михалыч выпивает сразу стакан водки и больше, сколько не упрашивай, пить не будет: «Я знаю свою норму», — кряхтит и заводит разговор о своем колхозе.
— У нас колхоз — миллионер, два миллиона должны государству, соображаете? Некому работать. Всего пятеро мужиков в колхозе, остальные пенсионеры и фронтовики инвалиды… Мне-то особливо благодать. Я мужик крепкий, не смотрите, что щуплый. Наши вдовушки меня наперебой зазывают. Мужиков-то нету, соображаете? Самогон мне выставляют, закуску разную. Я никому не отказываю… Манька моя вроде догадывается, но виду не подает. А что поделаешь, мужиков-то раз-два, и обчелся. Соображаете?
Ровно в одиннадцать Михалыч дает в воздух два залпа, чтобы жена в деревне слышала, желает туристам «спокойной ночи», окликает собак и направляется к дому.
…На барже стало прохладно; поеживаясь, Иван вошел в каюту — Катерина как раз снимала с керосинки уху, Таня доставала миски, ложки, Зонтик крутился под столом, нетерпеливо повизгивал — ждал мягкие рыбные хрящи и плавники. За ужином Катерина еще раз повторила, что в Серпухове сойдет с дочерью — она уже остыла, говорила спокойно и твердо — Иван понял, что отговаривать ее бесполезно. Собственно, за эту навигацию Иван и сам устал как никогда: поллета возили песок с места на место — землеснаряд углублял фарватер, и все речники были недовольны: говорили, что их гоняют, просто чтобы не простаивал флот. Каждый знал — менять фарватер — только портить коренное устоявшееся русло — все равно река свое возьмет, намоет грунт где надо, а вот берега поразмыли прилично — во многих местах произошли обвалы, в воду рухнули деревья. Потом о подводный одинец пропоролось днище баржи, и три недели ремонтировались в Коломне. Потом возили уголь на коротком участке, и ни одного рейса на Волгу за овощами и фруктами, а без перемен (в том числе и революционных) истинно русской душе жизнь не жизнь.
После ужина Катерина с Таней стали готовиться к завтрашнему дню, когда должны были прибыть в Серпухов: Катерина складывала в сумки вяленую рыбу, связки сушеных грибов, банки с вареньем из ягод; Таня укладывала в деревянный чемодан журналы, бусы из рябины, ракушки. Иван вышел на палубу, достал из воды охан, выбрал полкорзины рыбы и закинул снасть снова. Потом присел на кнехт, закурил. Виляя хвостом, к Ивану подошел Зонтик, уткнулся носом в колени, выказывая безграничную преданность — «я-то, мол, все равно останусь с тобой». Иван почесал пса за ухом, и тот развалился, задрав лапы.
Несведущий мог посчитать Зонтика обыкновенной дворнягой, на самом деле пес — бывалый речник, даже родился на барже и уже проплавал две навигации, а после одной истории о нем заговорили по всей Оке. Однажды во время хода баржи он спал на корме, во сне потянулся, разминая лапы, и внезапно соскользнул на привальный брус, а с него бултыхнулся в воду. Ладно бы не удержался при сильном ветре в водохранилище или свалился за борт при толчке в шлюзе — нет, просто упал, потянувшись во сне. Баржа шла, а он отчаянно барахтался в бурлящих водоворотах и выл, но его не слышали; Иван отдыхал после ночной рыбалки, Катерина потрошила рыбу, Таня слушала батареечный радиоприемник. Зонтик громко скулил, изо всех сил колошматил лапами по воде, но баржа стремительно отдалялась.
С полчаса пес пытался догнать баржу, но она уходила все дальше, пока ее корма не скрылась за поворотом. Зонтик повернул к берегу; он наглотался воды, его мутило, но добравшись до мелководья, припустился за баржой по берегу. По плотному влажному песку вдоль уреза воды он догнал ее и отчаянно залаял, но ветром сносило его голос. А потом начались сыпучие обрывы, глинистые топи и речушки, впадающие в Оку одна за другой. Первую Зонтик кое-как переплыл, но во второй чуть не захлебнулся, а когда вылез, буксир утащил баржу за излучину. Мокрый, облепленный грязью, Зонтик очутился среди древесной трухи и вязкого ила — лежал и подрагивал мелкой дрожью. Солнце уже садилось, на реке зажигались бакены. Сверху к берегу подступал лес, из него пахло сыростью, слышались пугающие звуки.
…В это время на барже Иван вышел на палубу, закурил папиросу, растер заспанное лицо: «И куда это Зонтик запропастился? Небось опять на уголь полез, чертяка?». Потом Катерина поджарила рыбу и стала разыскивать собаку, чтобы отдать хрустящие хвосты, потом Таня полезла на уголь — искать своего друга.
…Отдышавшись, Зонтик снова побежал в сторону, куда уплыла баржа. Он уже не лаял и не
— Э-э, да ты, брат, я вижу, здорово нахлебался. И откуда же это ты взялся на середине реки?!
Любовь к «братьям нашим меньшим» свойственна каждой подлинно русской душе. Механик не был исключением — он постелил Зонтику на сланях мешковину, а наловив рыбы, подгреб к землечерпалке и поднялся с собакой на подрагивающую от двигателя палубу.
— Во, пирата выловил, — объявил матросам, и те, сердобольные русские души, бросились гладить бедолагу, потащили кормить, но Зонтик вырвался из дружеских объятий и дунул к барже, пришвартованной к землечерпалке. Еще издали он учуял — баржа чужая — пахла песком, а не углем. Шкипер баржи, дремучий старик, жил одиноко, даже живности никакой не держал, и вначале хотел прогнать собаку, но даже в дремучей русской душе есть место для сострадания.
— А-а, пущай остается, — пробурчал старик. — Опять же ворон шугать будет — всю вяленую рыбу склевали.
На следующий день за баржей пришел буксир и потащил ее вниз по течению. Около Белоомута буксир подвел баржу к другим баржам. Как только пришвартовались, Зонтик побежал искать свой плавучий дом — бегал по трапам от одной посудины к другой; одна пахла щебенкой, другая древесиной, третья — песком; со многих барж его прогоняли — у всех были свои собаки.
…В тот вечер Таня читала книгу в каюте и щелкала жареные тыквенные семечки. Родители уплыли на лодке в город за покупками. Внезапно за дверью послышался визг, сопенье, топанье, царапанье. Таня распахнула дверь, и к ней бросился Зонтик — он подпрыгивал, лизал девчушке лицо и руки, неистово вертел головой и хвостом, радостно лаял и вся его мордаха сияла от счастья.
…Утром пришли в Серпухов; Катерина как и грозилась, осталась с дочерью в городе. Иван помог им отнести вещи домой, принял баню и вернулся на баржу. Трое суток баржа стояла в порту под разгрузкой; время от времени Иван наведывался домой — помогал Катерине выкапывать картошку, пилил дрова на зиму. На четвертый день баржу погнали в Коломну.
— Давай решим так, — сказала Катерина мужу на прощанье. — Сезон уж доработай, потом сразу бери расчет. Хватит мотаться, пора жить по-людски.
Иван кивнул, шмыгнул носом.
— Да, Катюш, да. Будь по твоему.
А Зонтику украдкой бросил:
— Ничего, мы с тобой и вдвоем не пропадем (в русской душе оптимизм — первейшая вещь).
…Стояла осенняя теплынь, в прибрежных тополях по-летнему галдели птицы, в жухлых ломких камышах плескалась рыба, лесные склоны желтели от грибов лисичек. На берегах вовсю шел сенокос, на реке то и дело встречались моторки со стогами, и до баржи доносился сладкий запах сена.
…В Коломне баржу целый месяц таскали со щебенкой от камнедробильного завода до порта, и когда в конце сентября наконец послали в устье реки на дровяные склады, начались затяжные дожди. Каюта и рубка пропитались влагой, по утрам Иван подолгу не вставал с койки, курил, смотрел на запотевшее окно и на падающие с потолка капли, на клочья дыма буксира, сочившиеся в дверную щель. По берегам тянулись темные от дождей деревни и раскисшие дороги, виднелись развалившиеся шалаши рыбаков, перевернутые вверх дном лодки, пустующие стоянки туристов. Сказывалась накопленная усталость и, несмотря на великое терпенье русской души, Ивана стало раздражать унынье на берегах и белый от размытой щебенки трюм баржи, и конопатый, как сморчок, рулевой буксира, который скалился в своей рубке и делал отмашки проходящим судам, и даже Зонтик — Иван покрикивал на собаку, шпынял, если тот крутился под ногами, Зонтик забивался под койку, сворачивался клубком и не вылезал из укрытия до ужина.