Летним вечером в подворотне
Шрифт:
– Кто такой?
– Старший сержант Царапин, – апатично отозвался он.
Сзади опять зашуршало, и новый голос (Царапин машинально определил его как офицерский, но не выше трёх звёздочек) скомандовал:
– Встать! Выходи!
– Автомат брать? – спросил он, поднимаясь.
– Что? – Офицер опешил.
– Это не мой, – устало пояснил Царапин. – Я его у десантника взял… у мёртвого…
– Сдать оружие!
Царапин отдал автомат и вылез. Втроём они отошли, пригибаясь, подальше от ямы, в колючие заросли.
– Товарищ лейтенант, – обессиленно
Вскочил с криком:
– Бомбой их, гадов!..
Его ухватили за ногу и за ремень, рывком положили на песок, прижали.
– Я тебе поору! – прошипел лейтенант. – Я тебе повскакиваю!.. Ефрейтор Фонвизий! Проводишь сержанта до шоссе. Доложишься капитану Осадчему.
– Пошли. – Фонвизий подтолкнул притихшего Царапина, который после краткого буйства снова успел вернуться в состояние горестной апатии. Поднялся и побрёл, послушно сворачивая, куда прикажут.
Впереди замерцал лунный асфальт. Разлив асфальта. Шоссе. Артерия стратегического значения. Рядом с обочиной, как бы припав к земле, чернел бронетранспортер. Чуть поодаль – ещё один.
Их окликнули. Навстречу из кустов янтака поднялись трое с автоматами и приказали остановиться. Появился капитан (видимо, тот самый Осадчий), которому Царапин немедленно попытался доложить обстановку. Капитан не дослушал и велел проводить старшего сержанта в санчасть.
Никто ничего не хотел понять!
Фонвизий привёл слабо сопротивляющегося Царапина к покрытому маскировочной сетью молочно-белому автобусу, на каких обычно разъезжают рентгенологи, и сдал с рук на руки медикам – морщинистому сухому старичку в капитанской форме и слоноподобному верзиле с лычками младшего сержанта.
Царапин заволновался, стал рваться в какой-то штаб, где даже не подозревают о настоящих размерах опасности, а он, Царапин, знает, видел и обязан обо всём рассказать… В конце концов верзиле пришлось его бережно придержать, пока капитан делал укол.
Царапин был настолько измотан, что успокаивающее сработало, как снотворное. Старшего сержанта усадили на жесткую обтянутую кожимитом скамейку у стеночки, а когда оглянулись спустя минуту, то он уже спал, пристроив голову на тумбочку.
Короткое глубокое забытьё, чёрное, без сновидений.
А потом за ним пришли и разбудили.
– Царапин, – позвала явь голосом «деда» Костыкина. – Хватит спать. Пошли.
– Товарищ майор… – пробормотал он, – старший сержант Царапин…
– Ладно-ладно, – сказал майор. – Пошли.
Одурев от несостоявшегося сна и насильственного пробуждения, Царапин вылез из автофургона, недоумевая, откуда мог взяться комбат, которого он мысленно похоронил вместе со всем дивизионом. Луна торчала почти в той же самой точке, что и раньше, когда они с ефрейтором Фонвизием подходили к санчасти. Следовательно, вздремнуть ему не удалось вообще.
И Царапину – в который раз! – почудилось, что время остановилось, что хитинноликие чудовища каким-то образом растягивают ночь до бесконечности.
Они пересекли шоссе и принялись перешагивать через какие-то кабели и огибать неизвестно когда появившиеся в этих местах палатки. Возле дороги стоял вертолёт размером с железнодорожный вагон. Человек двадцать военнослужащих и гражданских лиц в серых халатах при свете прожекторов спешно разгружали и распаковывали продолговатые ящики. Потом по шоссе прошла колонна мощных закутанных в брезент грузовиков. За ней потянулась вторая.
«Дед» Костыкин остановился и, запрокинув голову, долго смотрел на дорогу из-под козырька.
– Ну вот, – не совсем понятно заметил он. – Так-то оно вернее…
И тут же принялся расспрашивать, где, когда, при каких обстоятельствах Царапин видел в последний раз Петрова, Жоголева, прочих. Монстров он при этом называл весьма уклончиво и неопределённо – «противник».
Возмутясь до забвения устава, Царапин спросил, неужели майор не понимает, что это за «противник», неужели ему не ясно, что решается судьба человечества?
«Дед» Костыкин хмуро на него покосился и, ничего не ответив, указал на пролом в белёном дувале, сделанный, судя по отпечаткам траков, неловко развернувшейся тяжёлой гусеничной машиной. Они прошли в одноэтажный домик с типичными для Средней Азии низкими – почти вровень с землёй – полами, где в ярко освещённой комнате Царапину предложили сменить стойку «смирно» на «вольно» и внятно, последовательно, по возможности без эмоций изложить всё, что с ним произошло с момента объявления боевой готовности.
Кажется, он наконец-то встретился с людьми, от которых в какой-то степени зависел исход сегодняшней ночи. Здесь были два полковника, подполковник, капитан – всего человек семь офицеров и среди них один штатский, именно штатский, а не военный в штатской одежде – это чувствовалось сразу…
Ради одной этой встречи стоило выжить.
Он собрался с мыслями и заговорил. И очень быстро – к удивлению своему – заметил, что слушают его невнимательно. Уточняющих вопросов почти не было. Полковник вроде бы глядел на Царапина в упор – на самом деле он, наверное, вряд ли даже сознавал, что перед ним кто-то стоит.
Потом все насторожились, и Царапин в растерянности замолчал.
– Слушаю! – кричал кто-то за стеной. – Слушаю вас!
Неразборчиво забормотала рация. Звонкая напряжённая тишина возникла в комнате.
– Понял, – сказал тот же голос с меньшим энтузиазмом.
И ещё раз – уже с явным разочарованием:
– Понял вас…
– Вы продолжайте, продолжайте, – напомнил штатский Царапину.
Царапин продолжил, но теперь всё, что с ним произошло, казалось ему случайным набором никому не нужных подробностей: ужас хитиновой маски, отступление через пустырь, поединки с «фалангами», пальба из автомата, захват чужой машины… А от него требовалось одно – вовремя нажать кнопку на операторском пульте. И он нажал её вовремя. Дальнейшие его поступки уже ничего не решали. Их просто могло не быть.