Летные дневники. часть 3

Ершов Василий Васильевич

Так тогда выдернули туда смену диспетчеров после ночи — и галочка есть!

Условия труда и отдыха… У нас радость, когда с ночи прилетел, как я вчера, а на другой день не с утра в плане, а в ночь, как я сегодня. Это ж почти два дня дома. Хочешь — спи, не хочешь спать — общайся с семьей.

В нашей газете статья. Заболели они там, что ли: поднимают вопрос, как платить летчикам за кормежку при задержках. Оказывается, если задержка более 5 часов днем, за одни сутки, то оплатят. А если задержка с 22 до 3 утра, то это же одни сутки — два часа, другие — три часа. Не набирается пять часов за одни сутки. Значит, по инструкции, и не оплатят.

И

даже посягнули в газетке на святая святых: оплату ночи. На По-2 ночь считалась от заката до восхода, и так оплачивают ее до сих пор. Так вот: теперь лепечут о биологических часах организма, о светлой ночи на севере.

Оказывается, не летные службы министерства повинны в наших бедах, а финансовые. Финансисты службу справляют…

Но примечателен сам факт: робко, несмело, но наша затюканная газетенка, прозванная летчиками (не в обиду) «Гальюнер цайтунг», начинает потихоньку поднимать давно напревшие вопросы времен По-2 и Р-5.

В штурманской Норильска многолюдно; идут разговоры о пенсии. Московские летчики, особы приближенные, снисходительно делятся новостями с нами, провинциалами. Вырисовывается картина, что на многочисленные наши вопросы руководители министерства отвечают одно: ваши предложения в Верховном Совете; там решат. А с нас, мол, взятки гладки, отстаньте, мы отфутболили куда надо.

Но в Верховном совете сидят ткачиха с поварихой, механизатор, шахтер, металлург, ну, там, генерал, профессор. Не знаю, сидит ли летчик. Короче, посторонние аэрофлоту люди. Сидят и рассуждают: помилуйте, летчики совсем уж обнаглели. В белых воротничках, при галстухах, стюардессы им жратву кажный час носют, пенсия в 36 лет — 120 рэ, и уматывай… Да где ж такое видано? И еще хочут большего! Обнаглели. Э, нет, давайте-ка им, как вот нам, металлургам, — с 50 лет. Правильно, шахтер? А ты, ткачиха? Согласна? Ишь, аристократы…

Конечно, работа трудная. Чижолая, не спорим. А ты у домны стоял? Или в забое уголек на-гора давал? То-то.

Я, конечно, утрирую. Но кто знает действительную цену нашей пенсии? Наше высочайшее начальство, пролетавшее меньшую часть жизни на Ли-2 (ну, кое-кто и на Ту-104), а большую ее часть протирающее штаны в Москве, — вряд ли оно глубоко осознает, каково сейчас приходится экипажу.

А летчик нынче летает на высоте 11–12 км, и все больше ночью. Романтика слетает с него в раннем возрасте. Поварившись в нашем котле, вытянув все жилы и поменяв несколько раз шкуру, под вечным страхом триединого «выпорют-спишут-отнимут пенсию», не говоря уж о летных происшествиях, — в сознании летчика, удержавшегося в седле, растерявшего личную жизнь, как-то попутно выкормившего детей, остается лишь одно, угрюмое, выстраданное, убежденное, окаменевшее: служить.

Работа, работа, работа. Всё — ей. Здоровье, режим, сон, семья, личная жизнь, — все приспособлено к работе. И постепенно отлетают, отшелушиваются: жена, с ее наивными требованиями, с остывшей супружеской постелью заодно; дети, с их непонятным, новым, посторонним мировоззрением и запросами; друзья, понявшие, что ты не человек, а механизм; кино и книги, с их наивным, чуждым миром и надуманными проблемами; искусство, музыка и прочая земная суетная мишура, — все осыпается, опадает, обнажая один могучий и угрюмый ствол. Служение Делу. Служение Небу. Остается одно Небо — чистое, искреннее, жестокое, бездонное.

И тогда меняются все отношения.

Супруге нужен бумажник: раз уж личная жизнь кувырком, то хоть эквивалент, который что-то компенсирует, пока годы не ушли. И уже вроде как удобно, что мужа нет дома…

Дети тоже понимают, что этот сонный дядя, вечно некстати появляющийся дома и мешающий всем, — этот дядя, если к нему умело подойти, может стать источником вожделенных материальных благ, ничего не требуя взамен, кроме тишины.

Друзья… друзья просто исчезают, раскланиваясь издали и привычно сетуя, что да, работа такая, жаль, никак не встретиться, текучка…

Воскресенья, праздники, каникулы, отпуска проходят мимо, оставляя легкую и быстро гаснущую зависть: живут же люди! А твой отпуск уходит на лихорадочное, вдогонку, — успеть бы — латание возникших брешей в нашей жизни: то домашний ремонт, то дачу доделать, то что-то подкрасить, подклеить. Кто ударяется в запой…

Но приборная доска все чаще снится по ночам, застилая весь горизонт.

Отхватил вот Г. на циркулярке себе три пальца, списали, отлетался. И сразу появилось все: семья, жена, быт, режим, дети, заботы, праздники. И еще нет 50 лет, можно жить! Всего за три отрезанных пальца. Дурацкая логика.

Когда Ш. в 50 лет умирал от рака, он говорил перед смертью: я все имею, и я все готов отдать — деньги, квартиру, машину, дачу, пенсию, — за одно-единственное, за возможность хоть немножко еще пожить!

А мы отдаем здоровье за ту пенсию. Жизнь за деньги. Через год-два авиация выплюнет тебя — в какую жизнь? Жене, детям, друзьям, ты, может, уже будешь и не нужен. Без неба ты сам себе в тягость: ничего в этой жизни не умеешь, а стимулы все осыпались. И человек загнивает.

Вот и я в сорок лет становлюсь негибким, угрюмым прямолинейным, утратившим иллюзии циником, почти мизантропом. Думал ли, идя летать, в какие тупики заведет меня, в какие колеса затянет аэрофлотская махина? Но возврата нет. Есть одна Служба, одно Дело, один тяжкий крест. И встречая утром на эшелоне очередной рассвет, я не премину отметить: опять романтика, мать бы ее так, в глаза бьет; а мы от нее — шторкой…

Но это я так, умом. А сердцем-то чую: без нее, родимой, я жить не смогу. Без нее смена не придет, и не идет уже сейчас, не хочет. Ни романтики, ни той пенсии, ни тех денег молодой нашей будущей смене не надо. А чего тогда им надо? И кто же будет летать?

8.07. Слетали в Сочи. Туда — через Абакан; нормальный, спокойный рейс. Ночь с тремя посадками, конечно, дала себя знать, и мы три часа как убитые проспали в шумном сочинском профилактории, а потом кое-как встали, размялись и перед полетом отдыхали до вечера на море.

Обратный рейс подходил уже к концу, как затуманил Красноярск, а в Абакане снова нет топлива, а Томск тоже затуманил, а до Новокузнецка или Новосибирска топлива не хватает; пришлось садиться в Кемерове. Вторая ночь оборачивалась тоже тремя посадками, да еще Кемерово с утра до вечера закрывалось ремонтом ВПП. Только легли в гостинице, только задремали, как Красноярск открылся, нас подняли, и мы еще полтора часа коротали в кабине, ожидая посадки пассажиров и борясь с наваливающейся вторичной усталой дремотой. Только чуть задремали в креслах, только тепло пошло по телу, как ударило по ушам; мы инстинктивно дернули форточки, сбрасывая наддув, — и уже пошла запись предполетной карты на магнитофон. Я проверял рули, а Леша болтал головой с закрытыми глазами над штурвалом, пока не задело рогами по подбородку; на этом его сон кончился.