Лето, бабушка и я
Шрифт:
— Чего-то ты быстро, — хихикнула Ирка.
— Ну, втащили они ее в квартиру, дальше что?
— Дальше — прихожая и гостиная.
— А ДАЛЬШЕ???
— А дальше — английский юмор…
Тут дверь распахнулась, и бабушка с подозрением осмотрела комнату.
Ничего страшного — две пай-девочки сидят и болтают.
— А почему вы такие тихие? — поинтересовалась бабушка.
— А что нам делать? — удивилась я.
— Ну, подушками, что ли, пошвыряйтесь, — в сердцах бросила бабушка.
Мы стекли на пол и заржали. Бабушка сразу успокоилась и вылетела, захлопнув дверь.
— На день рождения
Бабушка и пианино
Взрослые — очень коварные люди.
Я сдуру сказала в семь лет, что хочу играть на пианино. Почему мне этого хотелось? Да потому, что каждый раз, когда по телевизору показывали Вэна Клайберна, мама цепенела, и лицо у нее начинало сиять сложной смесью благоговения и му́ки. Мне больше нравился Африк Саймон или песня «О, мами, мами, блу!», но — для начала было бы правильно получить базовое образование. Я сама сказала про музыкальную школу, да. Каюсь! Что, просто так уже и сказать ничего нельзя?! Мама засияла почти как при виде Клайберна, запустила когти в глупое детское желание и немедленно потащила меня в музыкальную школу номер два городка Б., — ту, что была возле Пионерского парка.
— Уж ты-то меня не подведешь, — сияла мама. — Старшие не дотянули, так меня измучили, что я их от греха подальше забрала оттуда. На тебя вся надежда!
Спустя полчаса мы вышли оттуда победителями: мелодию я спела, ритм на крышке пианино ключом отстучала. Даже пару примитивных аккордов повторила вслед за преподавательницей — и уже могла считаться ученицей первого класса музыкалки.
Кто знал, что туда — вход рубль, а выход — два, как в спецслужбах?! С семи до четырнадцати лет мое счастливое детство — лучшие годы! — отравило черное пианино марки «Сакартвело». Я была загнана в угол, потому что мама всем подряд года два рассказывала, как я сама попросилась на музыку, сдала, постучала, спела, короче — все вехи большого пути, с таким блеском в глазах, что отступать было некуда.
Справедливости ради надо сказать, что первые три класса все шло неплохо. Диктанты я писала легко, этюды и пьески разучивала чуть не с листа, концерты даже бодрили новизной впечатлений, но к четвертому классу я утратила азарт. Конечно, если бы мне досталась другая учительница, может, и вышел бы толк. Но Ариадна Леопольдовна больно лупила меня по пальцам и называла коровой и тупицей, этим она вырыла для моей лояльности глубокую могильную яму и зарубила чахлые ростки музыкальных способностей под самый корень.
Бунт поначалу выглядел победоносным.
— Мам, — решительно приступила я к объяснениям по поводу «двоек» по специальности, — ну не получится из меня пианиста. А быть учительницей музыки — не хочу.
— Когда моего отца арестовали, он как раз собирал деньги мне на пианино, а я так мечтала играть, но — получилось так, как получилось, значит — не судьба, — мягко убеждала меня мама. — Потом я смотрела, как другие дети гордо открывают двери музыкальной школы, и знала, что в сто раз способнее их, но — для меня эти двери были закрыты! А теперь у тебя есть такая возможность, не упускай ее! Ты не представляешь, КАК ты мне будешь потом благодарна!
Я тяжко
— Мама! Я хорошо учусь в школе! У меня другие планы! Мне скучно пиликать часами возле ящика, понимаешь ты или нет?! — Тут меня прошибало на злую слезу. Мама приступала к мотивированию.
— Вот представь, — говорила она медовым голосом, — ты вырастешь, будут у вас с друзьями вечеринки. Допустим, день рождения. Ты уже большая, в красивом платье, волосы распущенные по плечам, и посреди веселья идешь к инструменту и… начинаешь играть!
Тут мама изображала в воздухе руками беглое арпеджио.
Я продолжала всхлипывать, но одним ухом слушала и представляла.
— Например, сыграешь «К Элизе» Бетховена. Или «Венгерскую рапсодию» Листа! А? Ну хоть «Лунную сонату»! А может, романсы?
— Мама, — проникновенно начинала я, икая от слез, — я ненавижу романсы и «Лунную сонату»! Я люблю джаз! Ну пусть меня кто-то научит играть, как Оскар Питерсон! Если я сыграю «К Элизе», ко мне ни один мальчик не подойдет вообще никогда в жизни! Это так трудно понять?!
— Если ты выучишь классику, то джаз для тебя будет плевое дело, и при чем тут мальчики какие-то, — уже слегка дергаясь, продолжала мама все еще кротко.
— А сонаты Клементи!!! Черни! А Гедике!!! АААА! Я от одной этой фамилии скоро буду в припадке биться!
— Ну немного же осталось, жалко бросать, — почти сдавалась мама.
— Где немного — еще три года! Ну хоть Ариадну поменяйте!
И тут на сцену выдвинулся — кто его просил?! — муж сестры.
— Ариадна Леопольдовна — лучший педагог школы, я у нее десять классов отучился, — металлическим голосом сказал он. — Это очень неловкая ситуация: моя свояченица перейдет к другому преподавателю. Я сам буду с ней заниматься!
Я остолбенела — победа была уже близка, а он все сорвал, гад! Теперь к Ариадниным экзекуциям добавились и домашние муки: мама скорее отрезала бы мне голову, чем пошла поперек желания любимого зятя.
— Два часа в день — это минимум, — не терпящим возражений тоном этот нехороший человек оставлял меня в камере одиночных пыток. Надзирателем назначалась бабушка: она не очень хорошо разбиралась в музыке, но из своей кухни прекрасно слышала, что именно я играю.
До сих пор, верите ли, звук проигрываемых на пианино гамм, слышимый даже из чужих окон, вселяет в меня безмерную тоску. Это звук унижения, мрака и глухой бессильной ненависти — музыка и я взаимно уничтожали друг друга.
Впрочем, имя нам — легион. Миллионы детей точно так же мучались, прикованные к фортепиано, скрипкам, виолончелям, и только самые стойкие выдерживали пресс и продолжали любить музыку. Я позже познакомилась с девочкой, которая любила — подумать только, натурально любила! — играть упражнения часами. Сильная доля на каждую первую ноту, потом на каждую вторую, потом синкопировать, потом стаккато, под конец — легато. Это непостижимо. Революционный метод — если бы учиться по нему, а не тупой зубрежкой! Не в этой жизни.