Лето ночи

Симмонс Дэн

Удар пришелся собаке под челюсть, ее голова запрокинулась назад под совершенно невозможным углом, а тело совершило стремительное сальто назад, с глухим стуком шмякнулось о стену сарая и сползло вниз.

Дуэйн встал и, пошатываясь, прошел мимо пса. Доберман был еще жив, но Старик нанес ему еще один удар под челюсть, от которого морда собаки неестественно подпрыгнула, словно была привязана к телу невидимой веревкой. Широко открытые глаза застыли и подернулись смертной пеленой.

Черт возьми, – пробормотал Дуэйн, чувствуя, что если он не скажет сейчас что-нибудь хоть отдаленно напоминающее шутку, то просто упадет на месте и завоет, – мистера Конгде-на ждет большой сюрприз.

– Хрен с ним,

с этим Конгденом, – сказал Старик, но в голосе его не было никаких эмоций. – Держись ближе ко мне.

Дуэйну даже показалось, что с тех пор, как восемь часов назад машина шерифа въехала к ним во двор, отец впервые сбросил с себя напряжение и несколько успокоился.

Все еще сжимая в руке стяжку, Старик подошел к дому и несколько раз с силой стукнул ею по входной двери. Изнутри никто не отозвался. Дверь оставалось запертой.

– Слышишь что-нибудь? – спросил Старик, постукивая пальцами по куску металла.

Дуэйн покачал головой. Вот и я тоже.

И только тут до Дуэйна дошло, о чем говорит отец: либо собака, которая лаяла внутри дома, внезапно оглохла, либо эта собака сейчас валялась мертвая там, во дворе. А значит, ее кто-то выпустил.

Старик подошел к обочине дороги и бросил взгляд в обе стороны Депо-стрит. Под деревьями стало уже почти темно. Негромкое пока завывание восточного ветра предвещало бурю.

– Пойдем, Дьюни, – позвал Старик. – Мы найдем твою книгу завтра.

Они чуть-чуть не доехали до водонапорной башни, когда Дуэйна наконец перестала бить дрожь. Вот тут-то он внезапно вспомнил кое о чем и повернулся к отцу, заранее ненавидя себя за то, что собирался сказать, и одновременно сознавая, что не имеет права поступить иначе и должен выполнить условия договора.

– Пап, а твоя бутылка?

– Хрен с ней, с этой бутылкой. – Старик покосился на сына и чуть улыбнулся. – Мы помянем Арта пепси. Вы ведь с ним пили именно пепси – так ведь? Поднимем за него тост, как полагается, расскажем друг другу разные истории, связанные с ним… В общем, устроим настоящие поминки. Потом ляжем спать пораньше, а завтра во всем разберемся. Договорились?

Дуэйн кивнул.

Джима Харлена привезли из больницы домой в воскресенье, ровно через неделю после того, как он туда, в эту больницу, попал. Левая рука по-прежнему была в гипсе, голова и грудь перевязаны, белки глаз оставались красными после кровоизлияния, и ему все еще приходилось принимать болеутоляющие лекарства. Но доктор и мама решили, что дома ему будет лучше.

Сам Харлеи не хотел домой.

Все случившееся он действительно помнил смутно, хотя и гораздо лучше, чем признавался. Он помнил, как выскользнул из дома в ту субботу на бесплатный сеанс, как отправился следом за Двойной Задницей и даже как взбирался по стене школы, чтобы заглянуть внутрь классной комнаты. Но сам факт падения – как и то, что непосредственно ему предшествовало, – Харлеи начисто забыл. Каждую ночь в больнице он просыпался с бьющимся от привидевшегося кошмара сердцем и, задыхаясь, с ломотой в висках, хватался за металлические прутья кровати. В первые ночи возле него неотлучно сидела мама, а потом он научился вызывать звонком дежурную медсестру – просто для того, чтобы рядом был кто-нибудь из взрослых. Нянечки и медсестры – особенно самая пожилая из них, миссис Карпентер, – потакали причудам «несчастного мальчика», жалели и баловали его. Они усаживались возле кровати и поглаживали Джима по коротко остриженным волосам, пока он не засыпал снова.

Кошмаров, заставлявших его просыпаться со страшным криком, Харлеи не помнил, но хорошо помнил чувство, которое оставалось после них, – и этого было достаточно, чтобы его трясло и тошнило от страха. Такое же чувство охватывало Джима и при одной только мысли о возвращении домой.

Один из

маминых дружков, которого Джим впервые видел, привез их домой. Харлеи лежал на заднем сиденье «универсала» и чувствовал себя полным идиотом: даже в окно толком не посмотреть, потому что для этого нужно было приподняться, а из-за гипса ему с большим трудом удавалось оторвать голову от подушки. Каждая миля пятнадцатиминутной поездки из Оук-Хилла в Элм-Хейвен, казалось, поглощала свет, как будто машина двигалась в зону вечного мрака.

– Вроде бы дождь собирается, – заметил мамин приятель. – Одному только небу известно, как он нам нужен для урожая.

Харлен угрюмо усмехнулся. Кем бы там этот чудак ни был… Харлен уже забыл имя, которое мама в момент знакомства пробормотала так беззаботно и легко, словно сообщала о приезде давнего друга семьи, которого Харлен знал и любил. Так вот, кем бы он там ни был, только никак не фермером. Чистенький, сверкающий салон «универсала», ухоженные руки мужчины, его твидовый, городской костюмчик говорили об этом со всей очевидностью. Да и вообще выглядел он странноватенько, что называется «не в себе». Этот тип наверняка и понятия не имел, в чем именно нуждается урожай – в хорошем дожде или сильной засухе.

Они прибыли домой около шести часов – мама собиралась забрать его в два, но слегка опоздала на какую-то пару часов, – и «этот тип» сделал красивый жест, помогая Харлену подняться в его комнату. Можно подумать, что у него ноги были переломаны, а не рука. Джим сел на кровать и огляделся – все казалось очень странным и каким-то незнакомым, – пытаясь притерпеться к головной боли, пока мама побежала вниз за лекарством. До Джима донесся приглушенный разговор, затем там воцарилась полная тишина. Он представил себе поцелуй, которым обмениваются эти двое, вообразил «типа», пытающегося засунуть язык матери в рот, и ее, кокетливо отводящую правую ногу в туфле на высоком каблуке чуть вверх и назад, как она делала всегда, когда обменивалась со своими «типами» прощальным поцелуем, – Джим частенько наблюдал такую картину из окна своей спальни.

Тошнотворно яркий свет, льющийся из окна в комнату, сделал ее освещение каким-то сернисто-желтым. Джим вдруг понял, почему комната показалась ему такой странной: мать навела здесь порядок. Исчезли груды валявшейся по всем углам одежды, кучи комиксов, игрушечных солдатиков и поломанных моделей, загромождавшие пол. Мать вымела мусор из-под кровати, добралась даже до кипы журналов «Для мальчиков», которая пылилась там годами. С краской внезапного стыда Джим подумал, не добралась она до нудистских журналов, запрятанных далеко в кладовке. Он начал было вставать, чтобы проверить, так ли это, но головокружение и подступившая к горлу тошнота заставили его опуститься обратно. Джим положил голову на подушку. Вот черт! Ко всему прочему еще и рука опять заныла: боль в сраставшейся кости мучила его постоянно, особенно по вечерам. С ума сойти: ему даже вставили стальной стержень! Харлен закрыл глаза и попытался представить железный гвоздь размером с железнодорожный костыль, воткнутый в треснувшую плечевую кость.

«Ничего костяного в моей плечевой кости, – подумал Джим и неожиданно почувствовал, что близок к слезам. – Куда она делась, чтоб ее? Или они, чего доброго, там уже трахаются?»

Мать вошла в комнату, сияя от счастья снова видеть своего ненаглядного сыночка, своего маленького Джимми дома. Мальчику бросился в глаза толстый слой грима у нее на щеках. И духи… От медсестер и нянечек, которые сидели возле него ночью в больнице, исходил приятный легкий цветочный аромат. А мускусный запах матери заставлял вспомнить о каком-нибудь лесном зверьке – о норке, может быть, или о ласке в период течки. – А теперь прими свои таблетки, а я пойду приготовлю обед, – прощебетала мать.