Летопись мужества
Шрифт:
Мне пишет лейтенант Иолович: «Моя жена нервничает, теряет надежду, спрашивает: «Когда конец?…» Она хочет оправдать это любовью ко мне. Я женился незадолго перед войной. 26 июня прошлого года у меня родилась дочь, а за два дня до этого я ушел на фронт и дочки еще не видел. Но сейчас не только такая любовь нужна, сейчас любить надо шире. Если бы она видела то, что видели мы в освобожденных от фрицев деревнях… Теперь нужно жить одним: убивать фашистских гадов».
Ненависть к врагу, любовь к родине - кто из солдат Сражающейся Франции не поймет этих чувств? Велика и многообразна Россия; кроме большой, есть у каждого солдата и своя маленькая родина. Часто слышал я мечтательные слова - в блиндаже, у батареи, на дороге, в госпитале: «Вот у нас места… красота!…» Один вспоминает березовую рощу и речку,
Нет у нас границы между фронтом и тылом. Вот город Тула. Прошлой осенью ее осаждали немцы. Тула выстояла. Эвакуировали на восток знаменитые оружейные заводы. Но осталась сотня старых рабочих, немного сырья и много упорства. В дни осады уже работали некоторые цеха: ремонтировали танки. Теперь Тула изготовляет минометы, снаряды, винтовки. Рабочий полк Тулы давно влился в Красную Армию, но имя за полком сохранилось, как почетное. А старые рабочие и женщины Тулы иногда работают по двадцати часов в сутки. Семнадцатилетний Ваня Прохоров пошел добровольцем на фронт. У него тульская винтовка, сделанная в 1899 году. С этой винтовкой воевали его дед и отец. На ней нарезки - по числу убитых врагов. Нарезок больше сотни, из них семь новеньких, сделанных Ваней. Мать Вани работает на заводе. Она говорит: «Тульское ружье хорошее. Пуля из него летит от самого сердца…» Еще лучше то сердце, от которого летит меткая пуля, - сердце Тулы, сердце России.
Я получил недавно замечательное письмо от одной женщины из Саратова. Фамилия ее Хитрова. Она - домашняя хозяйка. Теперь она работает четыре часа в день на дорожном строительстве. Она пишет: «Иногда слышишь, что теперь война, может быть, скоро всем конец, а поэтому не стоит ничего делать хорошо. По-моему, наоборот. Раз война - надо все делать еще лучше. А если раньше смерти умрешь, то и до победы не доживешь… В начале войны я смутилась. Услышу дурную сводку с утра, и все из рук валится. А теперь я окрепла душой. Услышу сводку, что наших потеснили, и говорю себе: а я назло немцам буду вдвое больше работать. Вот красноармейские штаны постираю, поштопаю. Не хочу умирать раньше смерти. Если где-нибудь рядом немецкий шпион, пусть он видит, что мы морально крепки, несмотря ни на что…» Разве эта женщина, стирающая солдатские штаны и работающая на дороге, не героиня из классической трагедии?
Нет нужды говорить о том, как мы ненавидим фашистов. Я читал недавно телеграмму из Лондона о том, что немцы в одном из лагерей для военнопленных англичан «наконец-то устроили души». Я радуюсь за наших союзников. Но мне хочется сказать французам, что передо мной приказ командующего 44-м немецким корпусом, в котором немецкий генерал советует своим солдатам вести себя на Кавказе «иначе, чем на Дону» - не насиловать женщин, так как «у мусульман строгие порядки». Честь русских женщин для этих подлецов не преграда…
Что добавить? Что русские пленные вместо душей получают плетку, что им вырезывают звезды на спине, что их заставляют руками чистить немецкие уборные? Французы меня поймут. Несколько дней тому назад я получил письмо, найденное на убитом немецком офицере. Вот отрывок: помещик Эрнст Вергау пишет сыну из Пиллау (Восточная Пруссия): «У меня работал на конюшне француз. Он уверял, что он студент, и капризничал. Ты видишь, эти парижские штучки - как будто он Клемансо. Я его поставил на место. Он не хотел есть еду, которую я даю всем пленным. Подумать, что они едят немецкий хлеб, эти свиньи! Тогда я ему сказал: «Жри лягушек, все знают, что французы лягушатники». Он убежал, но его нашли - две полицейские собаки за ним гонялись до утра. Тогда я его привязал к столбу и написал: «Клемансо - негр - лягушатник…» Души не для русских и не для «лягушатников»…
«Подкрепление» - это слово
«Подкрепление» - это слово повторяет Россия. Сложное дело дипломатия. Она напоминает карточную игру. Часто умники остаются в дураках. В ней важна хитрость, но в ней очень легко перехитрить себя. Сложное дело стратегия. Но война не на карте, а на земле и проще и сложнее. Можно все рассчитать, все обдумать и опоздать на четверть часа. Победа - женщина, она не любит чересчур осторожных. Но кроме дипломатии и кроме стратегии есть еще одно: сердце народа. Я думаю о морских пехотинцах в Дьеппе. Что они чувствовали, покидая берег Франции? Два года разлуки, два часа встречи… Как глядели французские женщины на уходящие корабли? Это тоже относится не к дипломатии и не к стратегии, а к сердцу народа. Это понятно защитникам Сталинграда. Поймут ли это те, которые еще имеют возможность не понимать?
8 сентября 1942 года
Швеция - одна из немногих стран Европы, оставшаяся нейтральной. Не наше дело сейчас говорить о том, кому и чему обязана Швеция этим нейтралитетом. Я не хочу сейчас говорить о том, как понимают те или иные шведы нейтралитет, что больше их занимает - земля, небо или вода. В конечном счете можно ревнивей относиться к небу, нежели к железным дорогам, проходящим по исконно шведской земле.
Как Швейцария, Швеция окружена солдатами одной из воюющих стран. Однако в характере шведов - независимость, гордость. Шведы стараются понять смысл происходящей на Востоке трагедии. Я попытаюсь помочь моим читателям распознать некоторые причины русского сопротивления.
Шведы хорошо знают Германию и не знают России. Все внешнее как бы говорит о близости к Швеции Германии - не только географической - исторической. Немецкий язык легко доступен шведу. Жителя Мальме не удивит архитектура Северной Германии. Студенты Упсалы понимают рассказы о жизни былого Гейдельберга. Романтика старой Германии, ее музыка, ее липы, ее сентиментальная и опрятная любовь еще живы в сознании среднего шведа. Ему и невдомек, что живое в его сознании давно умерло в гитлеровской Германии. С другой стороны, завоевания современной техники, больницы, школы, типографии Германии еще недавно рядовому шведу казались образцовыми. Он не успел задуматься над тем, что скрыто под лаком образцовой цивилизации.
Россия для такого среднего шведа неизвестная и глубоко чуждая страна. Вспоминая учебник истории, он невольно добавляет - враждебная страна. Он забывает, что Карл XII был под Полтавой, но он помнит, что русские были в Питео. Русские города представляются ему огромными восточными деревнями, русская жизнь полуварварской. Он оскорблен предполагаемым отсутствием семьи и «распущенностью» русских. Если он не любит шведских коммунистов, он наивно думает, что Советская Россия - это в большом размере тот или иной шведский коммунист. Никогда он не поверит, что природа России сродни шведской природе, - ему кажется невозможной даже такая связь. Наконец, он возмущается «отсутствием свободы» в России, не замечая, что зачастую об этом говорят люди, искренне ненавидящие свободу, выученики Геббельса и кандидаты в Квислинги.
Во всех этих суждениях поражает застылость, непонимание происшедших огромных сдвигов, отсутствие чувства исторических перемен. В то время как сами наци торжественно проклинают девятнадцатый век, в Швеции поклонники гитлеровской Германии любят ее именно за девятнадцатый век, за лирику и философию романтиков, за Бидермайер, за Гейне, имя которого неизвестно молодым солдатам Гитлера, за некоторую, пусть мещанскую, но все же человеческую филантропию, давно замененную аппаратом гестапо, за провинциальную мечтательность Карлсруэ, Дармштадта, Любека, давно аннулированную планами мирового господства, за универсальность научной мысли, давно перечеркнутую псевдонаучной расовой теорией. Неужели житель Мальме, попав в сегодняшний Штральзунд или Росток, не почувствует, что он попал в иной, незнакомый ему мир?