Лев любит Екатерину
Шрифт:
Что-то слышал Потемкин про Родовозы. Майор Сатин был там в прошлом месяце. Закон наш, вот и поехали ребята причаститься. Ржали потом неделю, рассказывали, какие молдаване тупые, никак русского языка не разумеют. Но главное – сколотили себе крест из здешнего же белого тополя, даже обстругали хреново, весь в занозах. А архимандрит и говорит: этот крест сделан из остатков Животворящего Креста Господнего. Сами же строгали, и сами поверили. Как дети!
Гриц тогда подумал: хорошо быть такими детьми. По простодушию внидут в Царствие Небесное. А Сатину запретил людей в местные церкви водить.
Пустив коня рысью, Григорий привстал на стременах и начал высматривать, нет ли поблизости татарских конников. Их летучие отряды всегда окружали большое турецкое войско, двигались параллельно ему, объезжали окрестности. Нет, уже проскочили. Ушли вперед. Дозорные метнулись к монастырю. Вернулись, едва не сблевывая через узду.
– Не надо, не надо туда! – замахали руками. – Они всю деревню… Не на что там смотреть. Живых нет. Дед один сидит у околицы, плачет.
Нашли деда.
– За что ваших, отец?
Переводчик не понадобился. По-волошски уже многие навострились. Особенно господа офицеры, которые знали французский. Одни корни у слов. Чудно: до Парижа далеко, народ кругом дикий, одевается в дерюгу, а лопочет на романский лад. Потемкин тоже пару раз попробовал – получилось.
– Что тут было? – спросил он строго.
– Хотели иконы пожечь. А наши побежали крест защищать. Все, кто был. Я вот хромой. Так они и их заодно.
Бог ты мой! Гриц провел ладонью по лбу. Ради струганных досок. Ради своей же выдумки. Сошла с ума деревня!
Он велел верховому посадить старика за спиной. Не один монастырь на свете. Найдется, где беднягу оставить. А сам галопом поскакал глянуть пепелище. Может, все-таки кто-то уцелел? Его сопровождало около десятка всадников. Настороженные, злые. Какой бы смешной и бедной ни была обитель, а все-таки своя, и глумились здесь не над дикарями-волохами – над единоверцами. Потому и убили всех.
Проехали под обугленной аркой ворот. Вокруг – мамаево побоище. Люди вповалку, порубленные, потоптанные лошадьми. Резные двери в храм – единственная красивая вещь – выбиты. Потемкин хотел спешиться. Ребята удержали.
– Я что, татарин, на коне в церковь въезжать? – плюнул, слез, перекрестился. Жутко стало стаять на земле среди мертвых тел. Наступил на створки. Под ногами выпуклые виноградные грозди, ангелы с трубой. «Что же вы, братцы, не дунули в срок? Мы недалече были, могли бы поспеть…»
Гриц вытащил из кармана платок, когда-то белый и когда-то шелковый. Закрыл лицо и переступил порог. Сгорело все. Да и чему было гореть? Даже глина стен пошла глубокими трещинами. Не осталось ни единого угла, который не облизали бы жадные языки. Потемкин глянул в алтарь. До креста огонь не добрался. Прихожане завалили его собственными телами. Генерал наклонился и не без труда поднял грубо сколоченные доски. Как были, в сучьях и зазубринах от плохого рубанка.
– Эй, Сатин, этот крест?
– Он, ваше благородие.
– Надо бы с собой забрать.
Жутко было переступать через обугленные тела. Лежали и женщины, и дети в рубашонках, обгоревших, как кора дерева.
– Поехали, – Гриц махнул рукой. – Есть у нас еще дело до одного Тигра.
Пять тысяч – не шутка. И все же после Родовозов кавалеристы озверели. Заметив издалека длинную вереницу телег, стада быков и конские табуны, Потемкин понял, что посреди этого хаоса движется вражеская конница. Идет не быстро, отяжелела от добычи. С ними пешие – полон. Где взяли в разоренной степи, бог весть.
Генерал-майор отдал приказание разделиться на отряды. По ближайшей балке пройти параллельно неприятелю. Отрезать обоз с невольниками и скотиной, чтоб не мешались под ногами. И ударить кучно. Лучше всего действовали, как всегда, казаки. Атаман Павел Головатой с двумя сотнями человек варварским, но изящным маневром отсек хвост турецкой змее. Выскочил из-за кургана и с гиканьем начал теснить полон назад.
– Стоять! Стоять! Куда прете! Скотину держи! Разбежится!
Люди настолько отупели, что не сразу поняли, где наши. А, поняв, не знали, что делать. Попадали на землю, закрыли головы руками, завыли. Боялись, что в суматохе потопчут их и ребятишек. Потемкин этого тоже боялся. Но Головатый оцепил полон и отрядил с полсотни казаков сгонять разбредшийся по степи скот.
Действовали так, будто и не сомневались в победе. Между тем кавалеристы ударили на врага, и завязалась страшная свистопляска. Вот вам Родовозы, вот вам тополиные кресты, вот пленные, вот коровы… а вот смерть с косой в образе чубатого запорожца или усатого драгуна. Никогда не считал Потемкин турецких конников слабыми противниками, правда, и не равнял с янычарами. Янычар в войске Каплан-Гирея не было. И это решило если не само дело, то скорость развязки. После яростного часового боя турки побежали. Больше половины остались на земле. Генерал-майор махнул рукой, выдвигая казаков на преследование, а своим велел перестраиваться и догонять Головатого. Мало ли что еще басурмане выкинут. На переправе через Олту запорожцы порешили остальных. Лишь маленький отряд с бунчуком успел переплыть, а в самом центре, под защитой горстки татарских конников – Каплан на белом, как пена, жеребце.
Но на этот случай у Потемкина в корпусе имелось подкрепление башкирских лучников. Как в Ноевом Ковчеге, всякой твари по паре. Подозвав одного из них, генерал спросил:
– Видишь того, в синем халате, с золоченой саблей? Снимешь его?
Башкир, не отвечая, прищурился, оттянул тетиву до уха и разжал пальцы. Секунду спустя Каплан застыл с поднятой рукой и грянулся с седла лицом в воду.
– Прямо в глаз! – восхитился майор Сатин.
– Зачем же в глаз? – с неодобрением произнес Потемкин. Ему, по причине собственной кривизны, все связанное со зрением, казалось неприятным.
– Халата пожалел, – башкир радостно осклабился щербатым ртом. – Если выловим, господин начальник, отдашь мне?
– Возьмешь и саблю в золоте, если приведешь коня.
Башкир засвистел своим, показывая на реку. Гриц обернулся к переводчику, все это время скакавшему подле него.
– Я же тебе говорил, что Тигры не плавают.
Полон был большой и разношерстный. Однако не волошский, сразу видно по платью. Вернее, по его остаткам. Женщин, как водится, больше, чем мужчин. Дети – не выше тележного колеса с матерями, остальные отдельной группой, продаваться будут без родителей.