Лев Толстой. Психоанализ гениального женоненавистника
Шрифт:
Беседа Льва Николаевича с приехавшими господами продолжалась еще несколько минут. Лев Николаевич слабеющим голосом говорил о том, что надо не столько бороться со злом в людях, сколько стараться всеми силами уяснить им истину – уяснить благо людям, творящим зло. Он словно оставлял последний завет.
– Люди или придумывают себе признаки величия: цари, полководцы, поэты, – но это все ложь. Всякий видит насквозь, что ничего нет, и царь – голый. Но мудрецы, пророки? – да, они нам кажутся полезнее других людей, но все-таки они не только не велики, но ни на волос не больше других людей. Вся их мудрость, святость, пророчество – ничто в сравнении с совершенной мудростью, святостью. И они не больше
Потом он отдыхал, немного дремал, а когда бодрствовал, то Чертков подолгу сидел у его постели и развлекал больного беседой.
– Однажды в Петербурге я случайно встретил знаменитого спиритиста. Я его, между прочим, спросил, считает ли он, что человек, который старается жить по совести, но совершенно игнорирует спиритизм, как, например, вы, живет хорошо. Он мне сказал: «Я отвечу вам следующим фактом: на одном сеансе, на котором духи очень сильно проявлялись и утверждали про себя, что они находятся в состоянии, почти чистом от грехов, я спросил у них, как они смотрят на жизнь Льва Николаевича Толстого. Они ответили, что он живет правильно и праведно. Я, признаюсь, удивился их ответу и спросил, как же это может быть, когда он отрицает спиритизм? Они ответили, что это не имеет никакого значения, что это – пустяки! – засмеялся он. Толстой тоже улыбнулся в ответ.
Как это хорошо известно, граф Толстой находился под отлучением Синода и под запрещением молитвы о нем в случае его смерти. Однако, когда смерть Льва Николаевича стала приближаться, Синод принял все зависящие от него меры, чтобы можно было произвести над Толстым все поминальные обряды и отпевание. В Астапово пришла телеграмма от митрополита Антония следующего содержания: «С самого первого момента вашего разрыва с церковью я непрестанно молился и молюсь, чтобы господь возвратил вас к церкви. Быть может, он скоро позовет вас в суд свой, и я вас, больного, теперь умоляю примириться с церковью и православным русским народом».
Но к моему огромному удивлению все родственники и друзья, окружавшие больного, решили эту телеграмму ему не показывать. Чертков со свойственной ему любезностью объяснил мне интригу происходящего. По его словам еще несколько лет назад во время тяжелой болезни Льва Николаевича в Крыму, узнав о его возможной смерти, обер-прокурор Святейшего Синода Победоносцев принял самые неожиданные и невероятные меры. Нужно сказать, что к дому в Гаспре, который занимал Лев Николаевич с семьей, прилегала домовая церковь, которая, разумеется, могла посещаться духовенством. И вот в самые тревожные минуты, которые переживались окружающими, последний акт Победоносцева, который показал этим, как мало он стеснялся средствами, состоял в том, что он отдал распоряжение местному духовенству, чтобы, как только станет известно о кончине Льва Николаевича, священник вошел в дом, занимаемый графом Толстым (а на это он имел право, как я только что сказал), и, выйдя оттуда, объявил окружающим его и дожидающимся у ворот лицам, что граф Толстой перед смертью покаялся, вернулся в лоно православной церкви, исповедался и причастился, и духовенство и церковь радуются возвращению в лоно церкви блудного сына.
– Эта чудовищная ложь должна была облететь всю Россию и весь мир и сделать то дело, которого не могла сделать за десятки лет ни русская цензура, ни гонения на сочинения Льва Николаевича. Очевидно, что сейчас и телеграмма митрополита и визит старца Варсонофия преследуют ту же самую цель, – убежденно проговорил он.
– Но вправе ли вы принимать решение за Льва Николаевича? – спросил я.
– Лев Николаевич уже принял решение, –
– Но ведь его… – я замялся, подыскивая слово, – отъезд из Ясной Поляны первой своей целью имел посещение Оптиной пустыни. Лев Николаевич стоял у дверей кельи старца – но не решился войти. Так если теперь игумен сам приехал к нему – не следует ли расценить это как проявление смирения, заботы и доброты…
– Это интриги! Вы не понимаете и не можете понять! – убежденно произнес Чертков. – Визит этого вашего игумена несомненно взволнует Льва Николаевича и отрицательно скажется на его состоянии. Александра Львовна такого же мнения.
О, у меня не было ни малейших сомнений, что младшая дочь писателя во всем согласится с его «ближайшим другом». Не могу назвать себя верующим человеком, а тем более примерным христианином, но все же я привык с уважением относиться к социальным нормам и религиозным обрядам, и сейчас меня сильно покоробило это упрямое нежелание дать тяжело больному старику возможность примириться с официальной церковью.
Откуда-то родные Льва Николаевича узнали, что накануне я посетил графиню Софью Андреевну. Поступок, казавшийся мне вполне естественным, очень возмутил их.
– Мама Вам жаловалась? – спросила Александра Львовна. – Она говорила про меня гадости?
– Ваша мать очень переживает из-за состояния здоровья Льва Николаевича.
– Да ведь это она во всем виновата! – Александра Львовна вспыхнула, сильно покраснела. – Она изводила папу своими истериками и угрозами отравиться. Не пустила на конгресс в Швецию – он хотел ехать, но не поехал. Папа даже жалел, что воспитание не позволяет ему поучить ее, как это делают крестьяне!
– Простите, я плохо вас понимаю… – опешил я.
– Ну просто вспомнила один наш разговор. – Девушка явно закусила удила и была готова разболтать мне подробности, которые обычно от посторонних скрывают. – Папа со мной многим делился. Однажды я пришла к нему за письмами в залу, он, весело и немного лукаво улыбаясь, повел меня в кабинет, а оттуда в спальню. Оказывается, один крестьянин ему рассказал, как у его брата жена была алкоголичка, так вот если она уж очень начнет безобразничать, брат походит ее по спине, она и лучше. Помогает. И отец добродушно засмеялся… Я тоже расхохоталась и рассказала отцу, как один раз кучер Иван вез нашу родственницу, а она спросила его, что делается в Ясной. Он ответил, что плохо, а потом обернулся к ней и сказал: «А что, ваше сиятельство, извините, если я вам скажу. У нас по-деревенски, если баба задурит, муж ее вожжами! Шелковая сделается!»
Я был шокирован, хотя и привык к будничным проявлениям насилия в семьях. Однако мне и в голову не могло прийти, что великий русский писатель, философ, мыслитель, рассуждающий о любви ко всему живому, – что такой человек будет шутить подобными вещами в разговоре с собственной дочерью. Но Александра Львовна смущенной вовсе не казалась.
– И Вы еще не знаете, что мама устроила совсем недавно! – заявила она.
– Вы разумеете супружескую ссору?
– Это не так называется! Поссорившись из-за чего-то с папа, она ушла себе в комнату и там стреляла – из пугача, но так, чтоб все подумали, что она застрелилась. Перепугала всех… Нас с Варей вызвали письмом. Мы приехали ночью – а она спокойно спит, делая вид, что понять не может, в чем дело. Конечно, мы стали ее ругать, а она раскричалась в ответ, принялась нас выгонять… Фактически выгнала меня из дома. Наутро у папы случился припадок, который чуть не оборвал его жизнь.