Лев
Шрифт:
Стадо, вокруг которого группировалась колонна, состояло из сотни худых, тщедушных коров. Позвоночник и ребра выпирали у них из-под конец настолько рельефно, словно кожи этой на скелете вообще не было. На тусклых, обвислых, покрытых кровоточащими ссадинами шкурах животных сидело несметное количество мух. Но зато само племя, или, точнее, клан, все имущество которого сводилось к этим коровам, не несло на себе ни одного из привычных последствий нищеты: боязливости или отупления, уныния или угодливости. И женщины в хлопчатобумажных лохмотьях, и мужчины, скорее обнажаемые, нежели облачаемые свисающим у них с плеча – с той стороны, где они держат копье, – куском ткани, шли, не сгибаясь в спине, с прямыми затылками и гордо поднятой головой. По всей веренице, от одного к другому, неслись раскаты смеха и резкие крики. На свете не было людей богаче их, причем именно потому, что, ничего не имея, они и не желали ничего иметь.
Колонна масаев загородила собой всю дорогу. Им не составило бы труда, посторонившись вместе со стадом, пропустить нашу машину. Им это даже и в голову не пришло. Бого пришлось обгонять вереницу по бруссе. Впереди шествовали юные воины клана, три моранав своих касках из волос и красной глины. Первым шел Ориунга, самый высокий, самый красивый и самый дерзкий из всех троих.
Я высунулся из окна и крикнул ему:
– Квахери!
Дети и женщины, следовавшие за моранами,радостно откликнулись на это ритуальное приветствие. Ориунга даже не повернул головы.
Время, оставшееся до наступления темноты, я провел один у себя в хижине. Я полностью опорожнил свои чемоданы, разложил их содержимое, расставил книги, спрятал продукты. Я не знал, сколько еще пробуду в Королевском заповеднике. Все зависело от Кинга. Ну разве я мог торговаться с судьбой из-за других дней, подобных тому, что я только что прожил?
Когда подошло время отправляться в бунгало Буллитов на ужин, я сделал это не без опаски. Я боялся обнаружить там то же, что и накануне: жеманство, деланную веселость, нервозность. Однако, войдя в дом, я сразу же понял, что мои опасения были напрасны.
Правда, Сибилла оделась, как положено одеваться для вечернего приема, и Буллит приклеил к голове свои рыжие волосы, и на Патриции были ее темно-синее платьице и лакированные туфельки, и столовая была освещена свечами. Однако все эти детали, которые накануне создавали атмосферу искусственности и дискомфорта, придали этому вечеру, непонятно даже как, легкость, непринужденность и очарование.
Сибилла воздерживалась от каких-либо намеков на случившийся с ней накануне нервный срыв. По тому, как непринужденно она себя вела, можно было подумать, что она про него просто забыла. Кроме того, у меня создалось впечатление, что условности, принятые в светских играх, Сибилле были необходимы только при первой встрече и что в дальнейшем в разговоре с ней можно было переходить на совершенно естественный тон. И у меня возникло ощущение, причем сразу, что она относится ко мне, как к другу.
Буллит с простодушной радостью поблагодарил меня за то, что я захватил с собой бутылку виски.
– А то, понимаешь, старина, у меня как раз кончились мои запасы, – сказал он мне на ухо. – Между нами, я, кажется, слегка перебираю.
Что же касается Патриции, то она, на этот раз очень кроткая и очень ласковая, не имела абсолютно ничего общего с всклокоченной, неистовой девчонкой, которая под деревом с длинными ветвями навязывала свои капризы гигантскому льву Килиманджаро.
Я запретил себе даже думать о нем. Я опасался, как бы мне из-за моей одержимости Кингом не произнести ненароком его имени. Очень уж я хорошо помнил, какой эффект это произвело на Сибиллу.
Но стоило нам сесть за стол, как она же сама его и упомянула.
– Мне сказали, – произнесла Сибилла, улыбаясь, – что Патриция продемонстрировала вам сегодня радушие нашего заповедника и представила Вам своего лучшего друга.
Мое удивление не позволило мне поверить, что речь идет о льве.
– Вы хотите сказать?… – сказал я, оставив из осторожности вопрос неоконченным.
– Ну разумеется, Кинга, – весело воскликнула Сибилла.
Потом она добавила с легкой и очень нежной насмешкой в адрес дочери:
– Надеюсь, вы нашли его прекрасным, умным и великолепным?
– Я просто не встречал ничего более удивительного, – сказал я, – чем власть вашей дочери над этим хищником..
Глаза Сибиллы светились все тем же умиротворенным светом.
– Сегодня, – сказала она, – Патриция вернулась рано и нам удалось продолжить утренние уроки.
– Я обещаю тебе, мама, – с воодушевлением ответила Патриция, – я тебе обещаю, что когда-нибудь буду такая же ученая, как ты. А еще я научусь так же хорошо одеваться, как твоя подруга Лиз.
Сибилла легонько покачала головой.
– Это будет не так-то просто, милая, – сказала она.
Патриция слегка опустила веки и ресницы ее сошлись настолько, что стало невозможно разглядеть выражение ее глаз.
– Я уже очень давно не видела тех твоих фотографий, которые были сделаны, когда ты с Лиз была в пансионе, – сказала Патриция. – Не покажешь ли ты их нам после ужина?
– Прекрасно, Пат! Просто замечательно! – воскликнул Буллит. – Посмотри, какую радость ты доставляешь матери.
Щеки Сибиллы, обычно такие блеклые, от слов дочери и в самом деле порозовели. Она сказала мне:
– Мне будет очень приятно показать вам эти старые снимки, несмотря на то, что они, скорее всего, покажутся вам скучными. Но за свое страдание вы получите компенсацию. Джон собрал целую коллекцию снимков Кинга в раннем возрасте.
В этот момент Сибилла и ее дочь не обменялись ни словом, ни взглядом. Интересно, понимали ли они сами, что на протяжении всего дня они вели между собой тайный и деликатный торг и, повинуясь инстинкту, заключили своеобразное перемирие, явившееся для них обеих счастливым компромиссом?
Когда трапеза закончилась, Буллит и его жена пошли за своими дорогими фотографиями.
Сибилла вернулась первой с большим плоским альбомом с ужасным матерчатым переплетом и золотым обрезом.
– Только не подумайте, что это я такой выбрала, – сказала Сибилла. – Меня наградили им. Я получила это в награду за хорошее поведение от пожилой дамы, начальницы нашего пансиона.